Гибель Помпеи - [79]

– Прекратите дурацкие вопросы! – скомандовала Языкатова. – Неужели вы не видите, какой Владислав Иванович великолепный физик!

Нимфа Свежакова молча протянула руку Ветрякову.

Вот это жест, вот это античный дар! Да-да, конечно же, танцевать и предлагать друг другу движения своих дразнящих тел.

В ресторане «Пассат» на верхней палубе лайнера «Караван» давно уже бушевали танцы. Ниже, в ресторане «Альбатрос», тоже бушевали танцы. Еще ниже, в ресторане «Дельфин», тоже бушевали танцы, и, безусловно, бушевали танцы на открытых площадках носа и кормы. Следует добавить, что одновременно и безусловно танцы бушевали в сотнях, если не тысячах ресторанов по всему Черноморскому побережью. Больше того, мы берем на себя смелость утверждать, что танцы бушевали в этот час и по всему гигантскому региону страны от Диксона до Батуми, и ограничены они были лишь соответствующими меридианами, за которыми с востока танцы уже кончились, а с запада еще не начались. Ресторанные бушующие танцы в последние годы стали заметным явлением в нашей стране…

Сквозь гущу танцующих пружинистой походкой предзакатной саванны прошла к оркестру Языкатова.

– Сейчас я их качну стилем «ретро»! – с опасной плотоядной улыбкой подмигнув Владиславу Ивановичу, дама в песочных брюках взлетела на эстраду.

Пока Ветряков скакал в сумасшедшем барокко, следя сияющим взором за извивами тела дремлющей в экстазе нимфы, несколько раз в поле его зрения выплывал стол, за которым восседала тяжеловатая полукавказская мужская компания. И всякий раз какая-то струйка черного перегара появлялась, словно след невидимого самолета под куполом счастья. Центром компании он быстро определил плотнейшего, но отнюдь не толстого мужчину с огромнейшим лбом Лавуазье, с пугачевскими жгучими глазками, с пушистыми бакенбардами Дениса Давыдова. Центр этот богдыханом раскинулся в финском кресле, вольно расположил тело, обтянутое кружевной рубашкой, сквозь которую просвечивала майка и которую, будто меч, рассекал черный сочинский галстук со зловещей серебряной канителью на космические темы. Именно к нему, к этому смуглому богдыхану неведомой, но близкой (как показалось Владиславу Ивановичу) структуры обращались с тостами, ему и рассказывали анекдоты, и он их выслушивал с благоприятным вниманием, хохотал и протягивал каждому рассказчику руку для рукопожатия. Это, конечно, тоже были оптимисты, но несколько тяжеловатые, немного устаревшие оптимисты, и, может быть, поэтому струйка перегара появлялась в небесах Ветрякова всякий раз, как он взглядывал в тот угол, а особенно в тот момент, когда ему показалось, что богдыхан еле заметно ему подмигнул. Да нет же, нет, это все не стоит внимания, счастье не нарушено, счастье вот оно – вокруг: «барокко» и «ретро» – все кипит!

– Грустить не надо! – низким сногсшибательным рыком, похлопывая себя по бедру, пела Языкатова. – Пройдет пора разлуки! За все былые муки! Придет награда!

Так все и шло, так все и кипело, пока Ветряков не обнаружил себя в одиночестве за столом, напоминавшим полуразрушенную, но еще дышащую Помпею. Люди искусства куда-то слиняли, да и весь «Пассат» уже опустел, огни меркли, официанты и уборщицы, измученные сумасшедшим напором веселящегося люда, вяло бродили меж столов, как будто не зная, как к ним и подступиться.

– Гераша – золото мое, счет, сигару и рюмку коньяку.

Вот что значит правильно с самого начала зарядить человека, разбудить в нем друга. Без всяких пререканий – дескать, буфет закрыт, мол, то да се – Гераша принес на подносе рюмку «Мартеля», сигару в патроне и четырехзначную цифру.

С сигарой в зубах Владислав Иванович вышел на залитую луной прогулочную палубу, оглядел морскую округу, где в этот час, как и полагается, царила благодать. Пустынная, чудесная, небесным светом облагороженная морская равнина, по которой уверенно и мощно, словно судьба человечества, шел «Караван». Что-то похожее на эту благодать, озаренную чуточку грустным, но бесконечно благородным светом луны, царило сейчас в душе Владислава Ивановича, и сам он по себе казался в этот момент в этой благодати сильным импортным пароходом, дарящим людям благо и счастье. Пусть он покинут сейчас Валентиной и нимфой Свежаковой и даже товарищем Языкатовой, но все-таки и они получили он него некоторый заряд человеческого тепла, а следовательно, они ему уже не чужие.

На корме он увидел одинокую фигуру с поднятым воротником. Это был Раздвоилов, глядящий в недра звездного Понта.

– О чем думаем, друг? – тихо спросил его Ветряков.

– Об Аристотеле, – был ответ.

– Восхищаюсь, – проговорил Ветряков.

– Есть чем восхищаться, – усмехнулся грустный фавн. – Возьмите, например, его определение счастья как деятельности души согласно добродетели. Вы видите здесь связь с понятием свободы?

– Я восхищаюсь.

– Есть чем восхищаться – сказал так много и так давно!

– Я вами восхищаюсь, – сказал Ветряков. – Стоять вот так на корме, подняв воротник, и думать об Аристотеле!

– Простите, – фавн отстранил Владислава Ивановича и поспешил куда-то в искрящейся тени, где что-то мелькало светлое и ломкое.

– Какое счастье служить искусству… – говорил утром Владислав Иванович в телефонную трубку, лежа в своей президентской суперлюксовой кровати. – Вы должны всегда быть счастливы, Валентина, потому что вы осуществляете деятельность души согласно добродетели.