Гибель Петрограда - [68]

Мне повезло: за соседним столиком сидела как раз такая красавица, показавшаяся мне с первого взгляда самым законченным и совершенным типом турецкой женщины. Но уже в следующую минуту я начал колебаться. Мне приходилось долго жить в Афинах, где я успел изучить в совершенстве гречанок: несомненно, в моей красавице было что-то греческое. Быть может, она родом из Македонии. Определить происхождение незнакомки по ее туалету было еще труднее и в то же время легче легкого: изящная mondaine[17] с Елисейских полей, одетая по последней модели Редферна[18]. Оживленно болтая со своим кавалером, сидевшим ко мне спиною, красавица бросала в мою сторону такие красноречивые взгляды, которые показались бы авансом даже далеко не самонадеянному мужчине. Я уже обдумывал подходящее вступление, несколько затруднявшееся наличностью кавалера: мой дипломатический пост обязывал меня к особой осторожности и не допускал и мысли о каком-либо недоразумении, даже самом корректном — вплоть до обмена визитными карточками. Но в этот момент мужчина повернулся в профиль— я узнал в нем советника германского посольства, Рудольфа Генца.

Германец, разумеется, должен быть моим врагом. Но, во-первых, Генц повсюду говорил о своем швейцарском происхождении, а во-вторых, казался мне на редкость симпатичным и теплым малым. Черт возьми, возможны же счастливые исключения, хотя бы среди немцев. Притом здесь, на Востоке, мы были, прежде всего, представителями Европы, а это тоже кое-что значит, не правда ли? Избегая, по молчаливому взаимному соглашению, разговоров на тему европейских событий, мы с Генцем ухитрялись оставаться в хороших отношениях и, понятно, всего менее я сожалел об этом сейчас.

— Чарли Бетфорд! Вот приятная встреча, мы только что говорили о вас.

И, не ожидая моей просьбы, Генц представил меня своей даме. Фамилию последней мне так и не удалось запомнить; я сомневаюсь даже, была ли произнесена эта фамилия при представлении, а потом, потом мы прекрасно обходились без нее. Но имя «Фатьма» показалось мне очень красивым: оно так шло к прелестной фигурке моей новой знакомой. M-lle Фатьма говорила по-по-французски так же свободно и изящно, как носила свой парижский туалет. Начался оживленный разговор, комплименты, любезности; шампанское искрилось перед нами в бокалах, оркестр играл что-то волнующее и мечтательное, — и в результате наши ноги под столом встретились — разумеется, случайно… В этой милой стране такие вещи происходят чрезвычайно просто.

Дальше все было так, как всегда бывает в таких случаях.

Я стал встречаться с Фатьмой все чаще; для этого стоило только пройти перед заходом солнца по Большой улице Перы. Увлекшись разговором, мы переходили по мосту через Золотой Рог и углублялись все дальше в пустынные улицы турецкого Стамбула, с их безмолвными домами, игрушечными мечетями и кладбищами, такими неожиданными среди большого города и такими поэтическими в своем задумчивом зеленом покое. Фатьма умела быть веселой и сентиментальной, остроумной и мечтательной, но прежде всего она неизменно оставалась прелестной, прелестной настолько, что, право, извинительно было потерять голову от ее близости. Я и не замедлил это сделать. В короткое время мы сблизились с нею так, как будто знали друг друга целые месяцы. Впрочем, это не совсем верно: в то время, как она могла изучить в совершенстве всю мою биографию, я знал о ней только одно: подобных глаз мне не приходилось встречать ни в одной стране Старого и Нового света. Общественное положение, личная жизнь, даже происхождение моей волшебницы были так же мало известны мне теперь, как и в первый день нашего знакомства, да признаться, и мало меня интересовали. Плохо только то, что при таком отсутствии любознательности я все-таки продолжал считать себя дипломатом…

Фатьма долго не решалась посетить меня в моем уголке, но в конце концов я все-таки убедил ее сделать это. «Вилла роз» привела ее в восхищение. Она восторгалась всем: моим парком, действительно великолепным, библиотекой, репродукциями картин Бёклина[19], коллекцией моих вееров, оружия и в особенности наргиле, которыми я гордился не без основания. Мне удалось разыскать эти старинные драгоценные наргиле, усыпанные драгоценными камнями, в одной еврейской лавчонке на старом базаре; это была настоящая редкость, которой позавидовал бы, пожалуй, не один музей в Европе. Фатьма оценила мои трубки, как знаток, с первого взгляда. Я предложил ей затянуться: она отказывалась, но глаза ее заблестели от удовольствия, и борьба с искушением была непродолжительной. Сидя на диване рядом, мы курили молча, как настоящие правоверные турки, а потом забыли весь мир в объятиях друг друга. Это было днем, около трех часов. Настал вечер, слуги спустили на окнах жалюзи из тонких дощечек и зажгли старинные бронзовые лампы, а Фатьма все еще была у меня. Сидя за пианино, она играла мою любимую «Chant de Cygne» Сен-Санса[20], играла превосходно, с глубоким чувством. Я молча любовался ею: утомленная, бледная, с благородной шеей, высоко поднимавшей прелестную головку над покрывавшим ее плечи голубым атласом, она сама походила на прекрасного лебедя, поющего свою прощальную песнь над родными водами…