Гибель Петрограда - [45]

Поднимет Хведор глаза, а глаза, что у горюн-птицы над разворошенным гнездом, тоскливые-претоскливые:

— Братец, братец, — почнет он шепотать, — скажи ты мне, где больше слез да горя на земле? где? Сосет вот у меня здесь… скулит, — а сам глаза ажно закроет, головой поматывает. — Зовет меня сердце… манит все куда-то, а куда — и сам не знаю…

Наклонится брат, волосы отроковы, чесаного льна мягче да ласковей, любовно перебирать зачнет.

— Брось-ка, Хведушка, мысли эти самые. Смутил, вижу, тебя старец наш. Хошь и праведной он жизни человек, а сердце у него неладное. Не отошло оно, видно, совсем еще. Жалостливо к миру больно. А не стоит того мир-то этот самый, не стоит. Изведут тебя в миру. Душеньку твою голубиную грехом взбаламутят. Погибель ты ей уготоваешь, одно слово погибель. Не ходи. Пой здесь.

Головой Хведор мотает:

— Нет, братец. Не могу я здесь петь больше. Голос уже не бежит по-прежнему. Здесь и так радостно. Солнышко… Птахи… Опять же взять, — жизнь ваша праведная, утешенья вам не надобно. Горя никакого. А рази можно самую большую радость с самым малым горем сравнить? Уж коли и впрямь есть утешенье от моего пения, — пойду туда. — И, разжав живое, тонких рук кольцо с колен, пальцем вдаль показывает: — Туда, куда ветер взгляд унес. Далече-предалече. Мир-горюн там, за Важеозером, за бором темным, за угольными ямами.

Раз больно уж невмоготу стало Хведору-отроку, думает:

«Дай, пойду к старцу, в последний раз повыспрошу, попытаю».

Идет, а сам для видимости морошечные кукельки собирает в туясок, траву «сухота-отлети» кладет за пазуху, — пользительные травы. А сам исподлобья зорко поглядывает, — старца высматривает. Видит, — стоит тот на камне с руками воздетыми.

И старец отрока заприметил, но молитвы не покинул, лишонь взглянул на Хведора так укоризненно, будто и невдомек ему, почему тот еще в здешних местах, когда мир по утешенью тоскует, нудится. Не забыть вовек Хведору того взгляда, — пронзительный взгляд, что стрела Ильи-пророка. Недаром старец провидцем слыл.

Быстрехонько Хведор вернулся в скит, гусельки взял и, не оборачиваясь, отошел на кряж. На все четыре стороны поклонился, землю родную поцеловал.

Ветер пробежал над головой: «Прости, Хведушко!».

Закивал верхушками бор на хведово прощанье, приветно, что рукавом зеленым, замахали березки-притулочки, боровые нарядницы: «Прости, Хведушко, прости!».

Плеснулось было Важеозеро с последним целованьицем, да сер камень никак не перескочить: «Прости, Хведушко, прости!».

Расстались честь-честью, как родным братьям полагается.

Перекрестился, зашагал Хведушка.

Только рубаха белого точива, что валаамская чаица, меж дерев трепыхается…

К вечеру на большую дорогу-почтовик вышел…

Широкая да серо-пыльная, с верстовыми столбами полосатыми, гудливыми, протянулась путь-дороженька. Неточно бубенцы надсаживаются. Барин, в кибитке сидючи, папиросочкой попыхивает, а на козлах ямщик песню выводит не своим голосом: «На-а-ад сире-е-бряной рякой… на-а-д златы-ы-ым песо-о-очком… милой суда-а-арушки сваей да все иска-а-ал следочков…».

Деревни раскосо-развалые попадаются, — ни дать, ни взять — хмельные бабы задирчивые. Церковки по погостам притулились, беленькие да печальные, что твои невесты, женихом спокинутые. А по задворкам, по огумникам, на коноплянниках песни девки горланят. Песни невеселые, что причитанье на родителевых могилках в радуницу. А уж коли да песня с причетью схожа, — захлебнулась душа в горе. Свои слезы пьет, горемычная. Распалилось сердце отрока Хведора, на околице гусельки скорехонько налаживает, стих запевает про «Адриан-царя языческого». Смолкли девки-жижелеечки, в кружок собрались, щеку рукой подпираючи, слушают — любо им отроково пение.

— Поживи с нами, Хведушко… помаячь, красно солнышко… Потешь ты песнями, — скажут ему.

А он дело свое сделал, слезу утер, морщину разгладил, тоску-печаль малость растаитал, да и вперед. Скулит-свербит сердце, нет, вишь, ему того, чтоб прилепиться к одному месту. Горя да слез подавай ему. Все-то ему мало. Вот такого бы ему горя, что в Писании сказано: «Паче рек струй слезы лияся… Трава поникше от горя и…».

И идет да идет себе отрок Хведор. Уж позади скиты Выг-реки, Толвуй-деревня и палеостровские чудотворцы. Уж всему Заонежью знамо-ведомо про отрока Хведора. На пути карела да чудь белоглазая раскинулись. Житьишко убогое. Бабы зимой босиком на ламбу за водой ходят; пройдут, — на снегу след, что углем обведен; чтоб мыться, того и в заводе не было.

Долго жировал по дымным избам середь карелы отрок Хведор. Много слез утер. Сон наконец увидел, — стоит он под осенней ситягой, а в руках утиральник, мокрым-мокрешенек. Голос слышит:

— Подь высуши, отрок, утиральник. Скоро большую слезу утирать придется.

Ранешенько встал Хведор, к озеру Ладожскому путь отыскал, до валаамских чудотворцев добрался, пост на себя наложил, в скиту «Всех Святых» у старца древнего от грехов освобожденье получил, причастился, да и на материк. Идет, присматривается, зорко вглядывается, — где же будет наконец слеза «паче струй речных»?

Вон уж и река Свирь замаячила. Монастырь Александра, угодника свирского. Уж подумывать стал отрок про виденье свое: «А не искушение-ль?», как вдруг повстречал…