Гибель отложим на завтра. Дилогия - [38]

Чародей вновь закрыл глаза и перенесся в тонкий мир. Теперь ему предстояло самое сложное: умиротворить смерть другой жертвой, перенаправить кровожадную силу с кхана на кого-то другого. Но на кого? Справедливее всего на шамана, пославшего убийственное заклинание. А для этого придется воспользоваться магией крови, рискованной даже для него, Тардина. Однако он не может позволить Элимеру умереть, а значит, прибегнет к ней, невзирая на опасность.

Тардин вскрыл запястье, полилась кровь. Здесь, в призрачном мире, она преображалась, окрашивалась цветом золота и солнца, который озарял серые пределы, согревал их. И привлекал детей ночи — бесплотных пиявок, высасывающих жизненную силу. Даже великие маги с трудом противостояли этим созданиям нижнего мира. А потому, когда Тардин напоил кровью багровый сгусток проклятия, сманив его на другую нить судьбы — шаманскую — он уже почти лишился сил, опустошенный ими.

В последний момент вынырнул он в мир яви и без сил рухнул на пол. Все-таки успел вынырнуть! И успел заменить мишень для смертельного заклятия на другую. Теперь, когда оно начнет действовать, то сделает круг и упадет на голову безумца, который посмел угрожать жизни любимого воспитанника Тардина.

Советник, покачиваясь, поднялся на ослабевших ногах, беспокойно глядя перед собой. Почему-то его не оставляло смутное ощущение, будто что-то он все-таки упустил.

* * *

Уснул замок. Уснула столица. Вся империя погрузилась в сон. И виделось ей в ночных грезах, что истоком Сущего явилась бездонная Пустота…

Бездонная Пустота и непроглядный Мрак. И не было в них ни движения, ни покоя, ни времени, ни безвременья. Пока не зародился во Мраке огонь. Как возник он, не знали даже Боги, ибо они пришли позже. Вечность пронеслась по людскому времени, и вышла из пламени Праматерь Сущего. Была лицом она черна, а телом бела, одним сердцем зла, другим добра, на четыре стороны смотрели четыре ее глаза.

И поглотила она те угли, что от пламени остались. И отяжелело от них чрево ее.

И в один день родила она Богов.

И стал среди них главным Гхарт.

И хотел он многое свершить, но Праматерь держала его в оковах, ибо страшен был он в гневе. Не стерпел однажды Гхарт и вызвал Праматерь на поединок.

Бились они тысячу лет и еще один день. И поверг Гхарт Праматерь в день последний. Но она была жизнь подарившей, и почтил ее Гхарт. С танцем, от которого содрогнулось сущее, отправил ее тело в негаснущий горн, и превратилось тело в Гору, и своим алмазным молотом придал Гхарт ей форму, и стала Гора Миром.

Танцевал Гхарт перед Горою-Матерью. Одной рукой взмахнет — звезды с Луною рождаются, другой — солнце поднимается. Как третьей рукой поведет — небо с землей разделяются, а четвертой — всем жизнь дает.

И скрутил Гхарт из мрака черный жгут, и оказался жгут змеем. Выросли у Змея крылья, рванулся он прочь.

На девятый день поймал его Великий Гхарт, схватил за хвост и, оторвав крылья, сказал:

«Быть тебе, созданию Мрака, охранителем Мира. Трижды обернешься вокруг тела Горы и уснешь, пока последние времена не наступят».

Смирился Змей, обернулся вокруг Горы, закусил хвост, и заснул до последних времен, как ему приказали. Держит он Гору, пошатнуться ей не дает.

Так есть и так будет до Последних Времен, когда прольется на землю слишком много крови.

Проснется тогда Змей, напьется этой крови, мощь обретет. Отрастит себе новые крылья и вырвется на свободу.

И пошатнется Гора, и смешаются миры, и мертвые полезут в царство живых, и Богов не выдержит небо. А создания Хаоса на костях Матери плясать начнут.

И перепутается все местами, перевернется Гора вниз вершиною. Погибнет мир, нарушится порядок.

А что будет дальше ведомо лишь Непознаваемым, что сами себя создали.

Глава 11 Яд слаще, чем вино, и смерть прекрасней жизни

По изукрашенным позолотой хоромам белого илиринского дворца нервно ходила туда-сюда темноволосая женщина с исхудалым и изможденным лицом. Тяжелый венец с россыпью бриллиантов, укрепленный на ее голове, ярко сверкал в лучах проникающего сквозь огромные витражи солнца. Женщина поминутно всплескивала руками, грудь ее бурно вздымалась, приподнимая драгоценное ожерелье, которое будто душило ее. Подол белоснежного шелкового платья, подбитый золотистой каймой, волочился по гладкому блестящему полу темного мрамора. Когда женщина поворачивалась слишком резко, ткань обматывалась вокруг ее ног, она спотыкалась и начинала нервничать еще сильнее.

Внезапно она охнула, схватившись за грудь, и медленно сползла по стене, хватая ртом воздух. В последнее время это случалось все чаще и чаще: она слишком много нервничала.

Этот день для царицы Лиммены выдался тяжелым, как, впрочем, и все предыдущие. Она знала, что больна, и что жить ей осталось не так уж и долго. Но разве могла она уйти в спасительную могилу и оставить страну на попечение советников?! Ведь какой толк от их мастерства в торговле, интригах и дипломатии, если в делах войны они — полные олухи?! А Илирину, увы, именно война сейчас и угрожала. Конечно, в совет входил еще и Ниррас, который разбирался в таких вопросах, но что он мог сделать в одиночку?

Раньше соседи выглядели слишком слабыми, чтобы их опасаться, а потому на высокие посты подбирались люди, сведущие в играх внутренней, а не военной политики. И менять этих людей сейчас не представлялось возможным, иначе некому стало бы поддерживать Латтору. Пусть они мало что смыслили в сражениях и битвах, зато могли раскусить интриги против дочери, которую Лиммена очень любила, однако не могла не признавать, что девочка не отличалась особым умом. Ей уже исполнилось восемнадцать, а она все еще носилась по дворцу, словно неразумное дитя. А ведь Лиммена в ее годы уже начала прибирать к рукам власть!