Гибель Лодэтского Дьявола. Первый том - [5]

Закончив любоваться своими руками, сидевшая в углу чердака Маргарита прислонила голову к стогу соломы, закрыла глаза и постаралась представить матушку. У девушки остались размытые, битые образы ее лица, но она хорошо помнила теплые объятия и ласковый голос, рассказывающий страшную сказку о сбежавшем блинчике, помнила успокаивающее биение ее сердца, свое обещание никогда не убегать из дома, чтобы не быть съеденной дикими зверями, и полученные за это поцелуи. Первой, однако, дом покинула мама – умерла, когда Маргарите было четыре с половиной, а малышу Фили́ппу не исполнилось и года. Анге́лика Ботно слегла перед самым Сатурналием, промучилась в лихорадке всё это веселое празднество и на исходе двадцать четвертого дня Любви испустила дух. С тех пор Маргарита не любила Сатурналий.

«Сгибла с изнуренья – недуга бедняков», – так сказал своим детям Синоли́ Ботно, который последовал за супругой через два с половиной года.

Отца Маргарита помнила веселым и добрым – таким он был во хмелю, хмурым и несчастным он становился, когда трезвел. После смерти жены Синоли Ботно горько запил, потерял место в гильдии плотников Бренноданна, перестал работать и растрачивал средства за проданный дом, полностью справившись с этой задачей к Летним Мистериям и к своей внезапной смерти прямо во время уличного маскарада. Сколько девочка, а потом и девушка, не пыталась изгнать то видение из своей головы, при мысли об отце упорно всплывала неприглядная картина, когда его тело ночью принесли соседи. Они сказали, что бедняга подавился собственной рвотой.

После похорон последнего родителя, одиннадцатилетний Синоли́ Ботно, старший брат Маргариты, заявил, что они пойдут к дяде Жолю, в далекий город на юге, в Элладанн, потому что, когда Маргарите было два года, дядюшка приезжал в Бренноданн и стал их вторым отцом – значит, обязательно возьмет к себе своих дорогих детей сердца.

«Еще он добрый и точно наибогатющий, – добавил тогда Синоли. – Мне задарил нож для еды, а тебе це́почку из речной перлы́. Ну да, дары уже кудатова делися, но я ихние описанья ему скажу. Он и Филиппа заделает своим сердешным дитём. Чего ему, жалкое?»

Подросток, семилетняя отроковица и трехлетний мальчик отправились из Бренноданна в долгий путь, не зная ничего о доме дяди и имея смутное представление о внешности своего второго отца. Необъяснимым чудом все трое остались живы, не потеряли друг друга и с помощью странствующих лицедеев добрались до Элладанна к празднеству Перерождения Земли. На самом большом северо-западном рынке дети едва принялись расспрашивать о Жоле Ботно, когда подобные им малолетние оборванцы прогнали новоприбывших «попрошаек» на другой рынок, к храму Благодарения, а там (вот удача!) все разносчики знали их дядюшку, жившего рядом и торговавшего в съестной лавке. Голодная троица в грязных лохмотьях возникла на пороге перед тощей теткой Клементи́ной и невысоким толстяком с округлой бородкой на добродушном лице – это и был их дядя. Жоль Ботно, правда, сначала нервозно поглядывал на чистоплотную до помешательства жену и едва не закрыл перед незваными гостями дверь, но Синоли был красноречив, Маргарита заревела, а Филипп поддержал сестру зычным воем, – так их не выставили вон. Дядя Жоль завел детей в кухню и заявил супруге, что он не вполне уверен, но двое и впрямь как будто бы его сердешные дети – и из этого следует, что их надо оставить у себя и помочь им вырасти «добродеяльными людями». Тетка тогда кричала, что он, Жоль Ботно, теперь уж точно разорится и пустит их по миру. Синоли, Маргарита и малыш Филипп всё слышали, но не отвлекались от подгоревшей ячменной каши, какую скупая тетка не решилась выбросить. Изголодавшиеся за восьмиду дети гребли ее из горшочка руками и, не пережевывая, глотали. В какой-то момент Маргарита опомнилась, огляделась и увидела модно одетого, опрятного юношу тринадцати-четырнадцати лет, стоявшего в дверях кухни и едва сдерживавшего смех, глядя на то, как они лопают кашу, отпихивая друг друга от горшочка.

«Матушка удумала отнесть помои поросям на рынку, но порося сами подспели», – улыбаясь и глядя Маргарите в глаза, сказал тогда ее сужэн Оливи́, а затем, посмеиваясь, удалился вглубь чистенького, уютного дома.

Маргарита, в свою очередь, подумала, что никогда и ни за что не выйдет за этого грубияна замуж, пусть и слово «сужэ́н» произошло от «суженый». Когда она стала взрослой, то есть достигла семи лет, ей рассказали о духовных законах Меридеи, общих для всех королевств, поскольку их установила Экклесия. Духовный закон позволял венчаться двоюродной родне, и такие супружества считались полезными для сохранения дела внутри семьи; если же невеста и жених происходили из разных семей, то родня объединялась, – так, сестра мужа становилась сестрой по мужу, мать мужа – матерью по мужу, брат жены брата – братом по жене брата или просто братом, а с братом уже венчаться было нельзя. Двоюродные братья звали друг друга «двэнами», сестры – «двэньями», троюродные братья и сестры были «тризами». Четвероюродного родства и более в семье не существовало.

Спустя годы повзрослевшая Маргарита усмехалась, вспоминая, как она боялась, что ее выдадут замуж за Оливи. Но семилетней оборванке было не до смеха: ее опрятный сужэн обзывался и доводил девочку до слез в течение шести дней. Затем ироничная судьба распорядилась так, что Оливи уехал в Бренноданн, – он достиг тринадцати с половиной лет, возраста Послушания, и отправился учиться в Университет на законника. В свои шестнадцать лет Оливи Ботно устроился писарем к нотариусу и стал зарабатывать сотню серебряных регнов в триаду, а к девятнадцати с половиной годам, после окончания Университета, уже имел по тысяче за пятнадцать дней! С тех самых пор, как Оливи уехал в столицу Орензы, он за шесть с половиной лет ни разу не побывал дома. Когда от него приходило письмо, то у Ботно случался торжественный обед, после чего дядя Жоль надевал смешные круглые очочки без дужек и медленно, сбивчиво, пытаясь разобрать слова и понять их смысл, читал домочадцам вести от сына. Оливи писал родителям на меридианском, языке образованных людей. Маргарита и Синоли писали и читали по-орензски, но они считались безграмотными. Тетка Клементина тоже была безграмотна. Пока ее муж читал письмо, она нервничала, теребила салфетку, то и дело уточняя: не перепутал ли он опять чего-нибудь. В какой-то момент добряк Жоль Ботно вспыхивал, кричал супруге, что пусть, наконец, сама выучит меридианский и оставит его в покое, после возмущался, что Оливи снова пренебрег его настойчивой просьбой писать по-орензски и что пора бы их «модностольному сынку» хоть раз навестить родителей в их «дремучем захолустье», вместо того чтобы в каждом письме так обзывать «Богоблагословлённый Элладанн». В окончании своей тирады он выдыхал, выпивал махом целую кружку пива, принесенную испуганной женой, и продолжал читать.