Гейнрих фон Офтердинген - [12]

И дети прибегают тоже,

Восторженные толпы множа.

Высоко над толпой сияя

Колеблет знамя знак креста.

Вот верные у двери Рая,

Его распахнуты врата;

Все жаждут счастьем насладиться,

За веру смерти причаститься.

Вперед! Господне ополченье

Стремится в даль заветных стран.

Смирит неверных исступленье

Десница Бога христиан.

Мы Божий гроб, добытый боем,

В крови язычников омоем.

И реет Девы лик бессонный

Средь светлых ангелов небес,

И кто упал, мечом сраженный,

В Ее родных руках воскрес.

Она в сияньи и в печали

Склоняется к бряцанью стали.

К святыням! И за битвой битва!

Гуди, глухой могильный зов!

Прощен победой и молитвой

Великий грех земных веков!

Умрет языческая злоба,

И нам в удел — святыня Гроба».

Гейнрих был глубоко потрясен. Гроб Господень представился ему в виде бледного образа благородного юноши, сидящего на большом камне, среди дикой толпы, и подвергающегося страшным истязаниям; ему казалось, что он обращает горестное лицо к кресту, сверкающему в глубине и без конца повторяющемуся в вздымающихся морских волнах.

В эту минуту за Гейнрихом прислала мать; она хотела представить его хозяйке дома. Рыцари были так поглощены питьем и беседой о предстоящем походе, что не заметили как удалился Гейнрих. Он застал свою мать в сердечной беседе со старой доброй хозяйкой замка, которая ласково приветствовала его. Вечер был ясный; солнце спускалось к закату, и Гейнриху, которого тянуло к одиночеству и в золотистую даль, видневшуюся из мрачной залы через узкие глубокие сводчатые окна, разрешили погулять за воротами замка. Он поспешил выйти на воздух. Душа его была в смятении. С высоты старого утеса он увидел прежде всего лесистую долину, через которую мчался поток, приводивший в движение несколько мельниц; шум их колес едва доносился из глубины; далее расстилалась необозримая полоса гор, лесов и долин. От этого вида улеглась его внутренняя тревога. Прошло воинственное возбуждение, и в нем осталось только прозрачное, исполненное образов томление. Он чувствовал, что ему не достает лютни, хотя собственно не знал, какой она имеет вид и какие вызывает звуки. Мирное зрелище дивного вечера погружало его в нежные грезы; цветок его души мелькал перед ним временами, как зарница. Он шел, пробираясь сквозь кусты, и карабкался на мшистые скалы, как вдруг поблизости раздалось из глубины нежное, проникающее в душу женское пение, сопровождаемое волшебными звуками. Он не сомневался, что это звуки лютни; остановившись в глубоком изумлении, он услышал следующую песню, пропетую на ломаном немецком языке:

«Разве сердце на чужбине

Не изноет никогда?

Разве сердцу и доныне

Блещет бледная звезда?

О возврате тщетны грезы.

Катятся ручьями слезы,

Сердце рвется от стыда.

Я б тебя — лишь день свободы!

Миртом темным оплела!

В радостные хороводы

К резвым сестрам увела,

Я бы в платьях златотканных,

В кольцах ярких и чеканных

Прежней девушкой была!

Много юношей склонялись

Жарким взором предо мной:

Нежные напевы мчались

За вечернею звездой.

Можно ль милому не верить?

Верность и любовь измерить?

До могилы милый — твой.

Здесь к ручьям сквозным и чистым

Наклонен небесный лик,

К волнам знойным и душистым

Утомленный лес приник.

Меж веселыми ветвями,

Меж плодами и цветами

Раздается птичий крик.

Где вы, грезы молодые,

Милая моя страна?

Срублены сады родные,

Башня замка сожжена.

Грозные, как буря в море,

Все смели войска в раздоре,

Рай исчез, и я одна.

Грозные огни взвивались

В воздух неба голубой,

На лихих конях ворвались

В город недруги гурьбой.

Наш отец и братья бьются.

Не вернутся! Не вернутся!

Нас умчали за собой.

Взор туманится печалью;

Родина, родная мать!

Вечно ли за этой далью

О тебе мне горевать?

Если б не ребенок милый,

Я давно нашла бы силы

Цепи жизни разорвать».

Гейнрих услышал рыдание ребенка и чей-то утешающий голос. Он спустился вниз сквозь кусты и увидел сидящую под старым дубом бледную, изможденную девушку. Прекрасное дитя, плача, обвивало ее шею; у нее тоже текли слезы из глаз, и на лугу подле нее лежала лютня. Она несколько испугалась, увидав незнакомого юношу, который приблизился к ней с грустным лицом.

— Вы, верно, слышали мое пение, — ласково сказала она. — Ваше лицо мне кажется знакомым; дайте припомнить. Память моя ослабела, но вид ваш будит во мне странное воспоминание о счастливом времени. О, да! Вы как будто похожи на одного из моих братьев, который еще до нашего несчастия расстался с нами и отправился в Персию к одному знаменитому певцу. Быть может, он еще жив и горестно воспевает несчастие своей семьи. Жаль, что я не помню хоть некоторые из тех дивных песен, которые он оставил нам! Он был благороден и нежен и самой большой радостью была для него его лютня.

Дитя, находившееся при ней, девочка, десяти или двенадцати лет, внимательно смотрела на незнакомого юношу, тесно прижимаясь к груди несчастной Зулеймы. Сердце Гейнриха преисполнилось жалости. Он стал утешать певицу добрыми словами и попросил ее подробнее рассказать ему свою историю. Она охотно исполнила его просьбу, Гейнрих сел против нее и услышал рассказ, часто прерываемый слезами. Более всего при этом прославляла она свою родину и свой народ. Она говорила о благородстве соотечественников, об их чистой, сильной отзывчивости к поэзии жизни, так же как к дивной, таинственной прелести природы. Она описывала романтические красоты плодородных аравийских земель, расположенных наподобие счастливых островов, среди недвижных песчаных пустынь. Они точно убежища для угнетенных и усталых, точно райские селения, полные свежих источников, журчащих среди густых лугов и сверкающих камней вдоль древних рощ, населенных пестрыми птицами с звучными голосами, и привлекают разнообразием следов старинного достопримечательного времени.