Гетман Войска Запорожского - [42]

Смерть малолетнего сына выбила из-под ног короля саму твердь. Он молился, плакал, не спал ночами, а маркиз де Брежи сделал в эти дни и такую запись: «Его величество изволил купаться в дамском обществе».

11

В день отъезда из Варшавы сотника Хмельницкого пригасил для беседы канцлер Оссолинский.

— Мы хотим видеть вас гетманом над казаками. — Эту фразу Оссолинский сказал вместо приветствия и тотчас изложил суть дела. — Вернувшись домой, готовьтесь к походу на Турцию. Не позднее как через месяц вам доставят деньги на оружие и на плату казакам. Вы потеряли хутор, но приобрели войско.

— Как все непросто в нашем государстве, — искренне удивился Хмельницкий. — Король не имеет силы вернуть мне права на мой собственный хутор, но он же дает мне деньги, на которые можно купить войско, способное разорить десяток городов.

— Все мы — дети Речи Посполитой, — сказал канцлер. — Сумеете ли вы, пан Хмельницкий, собрать войско втайне от комиссара Шемберга и коронного гетмана Потоцкого?

— Думаю, что рано или поздно они узнают о моих действиях, но постараюсь, чтоб они узнали о них как можно позже.

— Я доволен вашим ответом.

— Позвольте, ваша милость, и мне задать один вопрос… Будут ли деньги в назначенный срок, ибо если дело затевать всерьез, то уже теперь я должен позаботиться о приобретении оружия для моего войска.

— Я еще раз убеждаюсь, что, остановив свой выбор на вас, король, как всегда, поступил мудро. Деньги я привезу сам.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1

«Львов — замóк на дверях Речи Посполитой. Если подобрать к нему ключи — дверь вышибет ветром. Без свежего ветра Польша все равно задохнется. Куда это годится, король сам себе не хозяин», — так думал Богдан, бродя вдоль городских стен, впервые оглядывая их цепким взглядом воина.

Город был твердыней, но твердыней уязвимой. Стены Львова выдержат любую осаду, но навряд ли продержатся долго те, кого эти стены укроют. Город торгашей, монахов, всяческих ремесел, разноязыкий и разноплеменный, не сможет слиться в единый боевой кулак. Здесь всегда можно сыскать общину, которая ради своего благополучия откроет ворота.

Другим человеком возвращался Богдан из Варшавы. Начисто проиграл дело и словно бы сбросил тяжкий камень с крутых своих плеч.

Чем дальше оставалась Варшава, тем дерзостней срывались слова с некогда осторожного языка пана Хмельницкого.

Где-то под Чудновом купил Богдан по дешевке стареющего мерина да телегу. Коня своего привязал к задку и ехал совсем уже не торопясь, почитая за дело разговоры свои.

Догнал однажды старика-лирника.

— Садись, дедушка. Подвезу.

— А куда ж ты меня подвезешь?

— Куда тебе надо, туда и подвезу.

— Для меня всякий шлях, где мову мою понимают, дом родной.

— Тогда и подавно садись. Веселей вдвоем.

Богдан тронул мерина вожжой, а чтоб сбить его с утомительной тряской рыси, ожег кнутом. Мерин скакнул раз-другой и опять затрусил.

— Но! Н-о-о! — покрикивал Богдан, грозя упрямцу кнутовищем.

— Оставь животину, — сказал лирник, — все равно до жилья только завтра и доедем. Тут места безлюдные.

— Сколь по-разному живут люди, — вслух подумал Богдан. — Одни за землю цепляются, другие ходят по свету как неприкаянные.

— Почему ж неприкаянные?! — обиделся лирник. — Нашему приходу радуются. Оттого и бродим от села к селу, чтоб всем досталось из нашей криницы, чтоб не обнести кого-то.

— О чем же ты поешь?

— Разное.

— А про Байду поешь?

— Как же про Байду не петь? Он — мученик и герой.

Из степи прилетел вдруг сухой ветер, поставил пыль, тянувшуюся за телегой, на дыбы да и опрокинул сверху на седоков.

Созорничал и скрылся.

Богдан чихнул, и лирник чихнул.

— Пить захотелось, даже глотку дерет, — сказал Богдан, снова чихая.

— Еще версты три-четыре, и криница будет.

— Так там, может, и заночевать, возле воды? — спросил Богдан. — Место не гнилое?

— Хорошее там место, — сказал лирник.

2

Дорога шла заметно вверх и вдруг будто обмерла на вздохе. Мерин, почуяв особое настроение хозяина, встал.

— Вот она, степь, матерь наша, — тихо сказал Хмельницкий, оглядывая с высоты холма простор от края и до края.

Из балочки, маня, трепетал на ветру зеленый плат плакучей ивы, а кругом, хмелея от воли, вился в кольца, гладко стлался по земле, кипел, ходил свободными волнами ковыль.

— А вон и братец-орел тебя встречает, — сказал лирник, указывая пальцем в небо, — вести несет.

Богдан запрокинул голову. За много дней езды он наконец увидал его — небо над степью. И слезами застлало вдруг глаза. Ни с того ни с сего. Хоть бы облачко одно было на небе, но виделось Богдану — живое оно. То ли в глазах просверки, то ли это светоносная кровь бежит по невидимым жилам небесным.

Подождал Богдан, чтоб слезы с глаз осушил ветер, опустил голову, тронул мерина. И только теперь спохватился.

— Ты чего, старче, об орле давеча сказал?

Лирник тронул струны лиры.

Ой, як будешь ты королевну везти,

Закричат орлы в чистом поли,

Та засияють жемчуги на раздели…

— Нет, старче, ты другое сказал.

— Есть и другая песня: перевешали ляхи многих казаков, вот орел и выглядывает из поднебесья храброе сердце, чтоб поведать о черной беде, чтоб зажечь то сердце огнем отмщения.

Богдан усмехнулся:

— Не то ты говоришь. Отомстить — дело немудреное. Прихватить в чистом поле самого Иеремию Вишневецкого можно. А наследник, глядишь, еще круче возьмет. Когда коня объезжают, с ним не церемонятся.