Герой 'Поэмы без героя' - [5]

Вы ошиблись: Венеция дожей

Это рядом…

— говорит она, когда к ней врываются "новогодние сорванцы". В каком же смысле Венеция дожей оказывается рядом с Фонтанкой в Ленинграде? Правда, в одном из стихотворений она сравнивала Петербург с Венецией.

И пришел в наш град угрюмый

В предвечерний тихий час.

О Венеции подумал

И о Лондоне зараз35.

О Венеции — потому что в Петербурге много каналов… Но в «Поэме» не потому она говорит:

…Венеция дожей

Это рядом…

что Петербург напоминает ей Венецию. А потому же, почему в «Эпилоге» сказано:

Это где-то там — у Тобрука,

Это где-то здесь — за углом.

Ленинград ничуть не похож на Тобрук. Но это ахматовская расправа с пространством (Ленинград и Африка) и с временем — война у Тобрука сегодня, а за углом Фонтанки начнется завтра; маскарады бывали во времена "Венеции дожей" — а к ней ворвались накануне войны 41-го года, напомнив ей канун 14-го года.

В прозаической ремарке к «Эпилогу» сообщается, что Ленинград в развалинах, что время действия — июнь 42-го года — и что автор находится в 7000 километров от города. Но для памяти, для совести

…не существует время,

И для нее пространства в мире нет,

— а потому первые строки «Эпилога» возвращают нас к первым строфам первой части «Триптиха»: канун, опять канун 41-го года ("Сужается какой-то тайный круг…"36). Это и канун 41-го (в стихах) и 42-го (в ремарке); это и канун:

Нас несчастие не минует…

или

Смотрит в комнату старый клен

И, предвидя нашу разлуку…

— это и канун и уже совершившееся возмездие:

Пусть навек остановится время

На тобою данных часах,

но остановки времени нет, оно бежит назад:

И такая звезда глядела

В мой еще не брошенный дом…

(Марс накануне войны) и вперед:

Все вы мной любоваться могли бы,

Когда в брюхе летучей рыбы

Я от злой погони спаслась…

— это впереди, это уже не накануне войны, а во время осады:

И над Ладогой, и над лесом,

Словно та, одержимая бесом,

Как на Брокен ночной неслась.

"Эпилог" — он же и канун, он же и эпилог. Таково обращение Ахматовой с временем. С пространством еще свободнее: мало того что в ремарке голос автора звучит из Ташкента за семь тысяч километров от Фонтанного дома, нет, он звучит не только из эвакуации, но и из Колымы или из Норильска:

И я слышу даже отсюда

Неужели это не чудо!

Звуки голоса своего…

Это — "мой двойник на допрос идет" под охраной; охраняют его "два посланца Девки Безносой" — то есть посланцы смерти, — и предсмертно ее голос говорит:

За тебя я заплатила

Чистоганом,

Ровно десять лет ходила

Под наганом…

(Ты — как всегда в «Поэме» переменчивое — только что это был Гаршин: "положи мне руку на темя"37; а "за тебя я заплатила чистоганом" — это уже Гость из будущего…38 Когда кончаются лагерные строфы, возникает новое «ты» — то, к которому обращен весь «Эпилог» (один из эпиграфов: "Моему городу"):

А не ставший моей могилой,

Ты, крамольный, опальный, милый,

Побледнел, помертвел, затих.

Тот, с кем разлучение мнимо, тот, на чьих стенах ее тень, в чьих каналах — ее отражение — и где, как сказано в другом «Эпилоге», в «Эпилоге» к «Реквиему»:

А если когда-нибудь в этой стране

Воздвигнуть задумают памятник мне,

Согласье на это даю торжество,

Но только с условьем — не ставить его

Ни около моря, где я родилась…

. . . . . .

Ни в царском саду у заветного пня…

. . . . . . .

А здесь, где стояла я триста часов

И где для меня не открыли засов.

Памятник напротив тюрьмы.

Впрочем, она не нуждается в нем. Нерукотворный памятник великому поэту и великому городу создан ею при жизни.

"Существо это странного нрава" победило навсегда и опять.

5

У Ахматовой было не только совершенно особое отношение к своей «Поэме», как к созданию никогда не бывшему в мире — ни в ее поэзии, ни в чьей-либо иной ("кто, когда?"39) — но и, как ни странно это выговорить, особые отношения с «Поэмой». Как с неким особым существом, живым и таинственным. "Первый раз она пришла ко мне в Фонтанный дом в ночь на 27 декабря 1940 года, прислав как вестника еще осенью один небольшой отрывок"… "В течение 15 лет эта поэма неожиданно, как припадки какой-то неизлечимой болезни, вновь и вновь настигала меня"40. И в «Прозе», и в «Решке» подчеркивалась ее связь с музыкой:

Музыкальный ящик гремел…

с театром (Мейерхольдовы арапчата, Пьеро, Коломбина) — но это все о «Поэме», о ее нраве и обычае — как говорят о нравах и обычаях в какой-нибудь особой стране или на особой планете. Но это случалось [и раньше]- взять хотя бы стихотворение под названием "Последнее стихотворение", там рассказывается о том, как по-разному давались Ахматовой — или не давались — разные стихи. Ну и в «Поэме» — как в цикле "Тайны ремесла" — рассказана подробно тайна создания Петербургской повести "Девятьсот тринадцатый год". Но «Поэма», на протяжении многих лет ее создания, превратилась, видимо, для Ахматовой в живое существо, в собеседницу. Она к ней обращается, она превращает ее в новое «ты»:

И ты ко мне вернулась знаменитой,

Темно-зеленой веточкой повитой,

Изящна, равнодушна и горда…

Я не такой тебя когда-то знала,

И я не для того тебя спасала

Из месива кровавого тогда.

Не буду я делить с тобой удачу,

Я не ликую над тобой, а плачу,

И ты прекрасно знаешь почему,