Героиня мира - [53]

Последний след жизни в осунувшемся лице, неровный свет затухающей лампы.

Я очень-очень сильно любила маму. Как я любила ее!

— Ты веришь мне, моя Ара, веришь, что я любил тебя?

Слезы подступили мне к глазам и хлынули по лицу. Я взяла его за руку, поцеловала иссушенную кожу.

— Я люблю тебя, — сказала я, плача. — Не покидай меня, пожалуйста. — Он услышал меня. Я успела. Успела дать ему это. Больше у меня ничего не было, только эта ложь. Хорошая и своевременная ложь. Глубокая, извращенная правда.

8

Как и предсказывала гадалка, он так и не заметил пропажи золотого браслета с кораллами. Заметил Мельм, после того, как несколько солдат похоронили моего супруга в белой земле у стены.

— Как жаль. — Он не спросил, куда подевался браслет, ведь мы потеряли столько вещей. — У вас совсем ничего не осталось в память о нем. Это был фамильный браслет. Он никогда не носил кольца. — И я заплакала при мысли о том, что Джильза отобрала у меня семейное наследие, которое я считала всего лишь побрякушкой из какой-нибудь лавки в моем городе, безделушкой, которую я никогда не ценила. — Мадам, я сберегу для вас брачное свидетельство, — сказал Мельм.

Но я только плакала, и он почтительно удалился. Я явно заслужила его глубокое одобрение. Может быть, я лицемерно лью слезы, чтобы сохранить за собой его покровительство и сочувствие? Да разве поймешь? Все так запуталось и перемешалось, так много причин для горя.

Длант не присутствовал на похоронах и не передал мне соболезнований. Естественно, я и не рассчитывала на это, благо не страдала самонадеянностью.

На следующее утро, утро третьего дня, проведенного в форте, он обратился к нам с речью, стоя на выходящей во двор террасе. В нашем полку прибыло: пять сотен душ. Мы снова отправляемся в путь. Он пытался вдохновить нас, обещая скорое возвращение в города Саз-Кронии, в столицу, к императору; воздаяние за все муки.

Не знаю, поверили ему бойцы или нет. Пятно позора лежало теперь и на нем, и на них.

А огромные леса, пустыня из лесов, все стояли у нас на пути, и не было им ни начала ни конца. Выпал снег.

Неустойчивой, разбитой на осколки волной мы текли по снегу, потом начали терять друг друга из виду. Отдельные группы людей перекликались среди деревьев. Ответ на оклик приходил не всякий раз.

В какое-то утро мы с Мельмом остались одни у прогоревшего до золы костра. Если не считать человека, который умер рядом с нами ночью.

— Мы отправляемся дальше, — сказал Мельм. — Вы — умная девушка, вы можете ходить пешком.

У него обмотаны шерстью и мехом обе руки, они похожи на палки. На испещренных крапинками щеках иной раз появлялись белые пятна, но тогда он принимался растирать лицо снегом, и оно снова становилось лиловым или почти лиловым. В остальном он не изменился. Он все шел и шел, и я тоже. Но и теперь мне иной раз приходила в голову мысль: а если бы он по-прежнему презирал меня, что тогда? Бросил бы меня? Я совершенно не сомневалась в том, что ему известен какой-то тайный путь через леса. По всему было видно, что это так. Без малейших колебаний он выбирал дорогу среди белизны, лежавшей под белым сводом. Он разводил костер по ночам, а иногда и днем. Мы ели припасенные им обрезки мяса, сосали снег, и у нас оказалась при себе капелька бренди. По всей вероятности, это продолжалось два-три дня, а показалось такой же вечностью, как сами леса.

Я уже не чувствовала ни рук, ни ног. Но теперь это не имело значения.

— Ты знаешь какие-нибудь песни? — спросил он. Я спела про яблоньку.

— А как это звучало бы по-крониански?

Я перевела песенку. И горько заплакала.

Допускала ли я мысль о то, что умру? Ну да, конечно. Только смерть стала чем-то банальным, возможно, она утратила подобающее ей место и величие.

Он не давал мне заснуть. Я помню — или это привиделось мне в бреду, — как мы плясали под деревьями, крича и топоча ногами, будто сумасшедшие.

— Идите посмотрите, — донесся до меня сквозь белую дымку его настойчивый голос. — Взгляните на дорогу, а не то она пропадет непременно.

И он потащил меня из леса на широкую просеку, пролегавшую прямо посреди него, и над головой раскинулось небо, а вдаль простерлась бесконечная полоса пространства, помеченная высокими столбами, вероятно, из сосновых стволов, очищенных от ветвей.

— Она ведет в город, не иначе. Быть может, ее проложили войска, когда продвигались на юг. Вот только здесь, вблизи города, могут встречаться волки. Но пока мы держимся на ногах, это не страшно.

Он дал мне еще немного бренди. Жидкость в бутылке, как по волшебству, не иссякала.

Через некоторое время у дороги показался белый холмик, из которого торчала черная труба.

Мельм сказал: «Благодарение Уртке», подбежал к холмику, постучал по нему и скрылся внутри. Я стояла и смотрела. Мельм вылез наружу и повел меня за собой. Оказалось, что это — домик, брошенный хозяевами, а может, боги поставили его для нас среди снегов. У очага лежали заготовленные ветки и сосновые шишки. В стенном шкафу нашелся ломоть хлеба — тверже, чем кирпич, — кучка луковиц, мед, перец, соль, травы и три банки из коричневого стекла с вином. В шкафу обнаружился котелок, и все съестное отправилось в него — чайник Мельма давно потерялся; получилось восхитительное варево, мы прихлебывали его, прикасаясь больными губами к глиняным плошкам. За занавеской стояла кровать, правда, из постельных принадлежностей остался только покрытый плесенью матрас. Свершилось чудо, и Мельм стал уделять приличиям еще больше внимания. Он взял метлу на длинной палке, смел паутину и сосульки со стропил и с пола. Он предоставил мне кровать, и теперь, по прошествии многих лет, от сырого белья и гусиного пера на меня все еще веет ароматом ничем не омраченного уюта.