Героиня мира - [18]

Зазвенели колокола.

Передо мной появилась Лой, она несла четыре блюда на бронзовом подносе. По пятам за ней шел мальчик с кухни, держа в руках стеклянный графин с красным, как рубин, вином.

Оба застыли. Оба пришли к изумление.

— Он хочет, чтобы я помогала при этом, — сказала я Лой.

— Ладно, Киска-Глупышка, отойди, а не то я опоздаю. Этот старый полковник ужасно придирчив во всем, что касается еды.

— Нет, Лой. Он застал меня врасплох в комнате. Он велел, чтобы я подала ему еду. Здесь все блюда? Что мне нести?

— Тебе? — спросила Лой. На лице ее появилось крайне странное выражение. Я никак не могла истолковать его. И тут она сунула мне весь поднос, да так внезапно и неловко, что мне с большим трудом удалось подхватить его. Я пошатнулась, но все же сумела спасти поднос и себя самое, а она убежала вниз по лестнице. Мальчишка ухмыльнулся, но, ничего не говоря, последовал за мной.

У резных дверей стоял один из телохранителей, будто дуло мортиры среди наяд. Он распахнул двери, и я вошла в тетушкины апартаменты. Мой третий визит.

Теперь я их разглядела. Крысак-слуга шарил по сторонам, зажигая короткие толстые желтые свечи после-осадного образца. Двери спальни, кабинета и библиотеки стояли нараспашку, впуская предзакатные тени. Ванная комната, о которой мне рассказывали, но никогда не показывали, была закрыта, молельня тоже. Но из-за дверей спальни темным блеском мерцало нечто, вполне возможно, глаза медведя и волка, охранявших своих соплеменников.

В гостиной накрыли стол, и он сидел за ним. Кронианцам не особенно нравилось возлежать во время еды. Он был уже не в форме, а в шелковом халате классического стиля. На нем он выглядел нелепо.

Среди салфеток и тарелок лежала книжка; нахмурясь, он что-то писал в ней графитовым карандашом с серебряной ручкой филигранной работы, по-видимому принадлежавшим раньше Илайиве. Когда я подошла к нему, он поднял голову, и хмурый взгляд мгновенно исчез, словно чернокрылая птица. Он улыбнулся, огромные зубы проступили среди бороды.

— Аххх, маленькие Кошачьи Глазки. Она пришла в хорошеньком платьице ради меня.

Он тут же отослал крысака-слугу и мальчика и сам налил вина. Я поставила на стол блюда. Ему пришлось каждый раз говорить мне, что делать дальше, сама я этого не знала. Я налила ему супу. Он съел его. Затем я как-то справилась со своими обязанностями, накладывая на тарелки мясо, жареную капусту с изюмом, овощи в сметане и подливку.

Подразумевалось, что я должна при этом присутствовать. Я стояла. Он ел, жадно отправляя пищу в рот, словно изголодавшийся бык, и щедро подливал вина из графина в кубок. Рубиновая жидкость стремительно испарялась, пища исчезала, скрываясь в его желудке.

Утолив голод, он поднял голову. И снова, улыбаясь, обратился ко мне.

— А теперь у вас на кухне хватает еды? — спросил он.

Я ответила, что, по-моему, хватает. Голос мой звучал как шелест пальмовых листьев.

— А ты питаешься? Иди, вот стул, и садись, садись.

Он взялся угощать меня и стал накладывать еду на тарелку для хлеба; надменный сфинкс на фарфоре измазался в соусе.

Он налил мне четверть стакана вина.

Сердце мое отчаянно рванулось, задохнувшись от боли воспоминаний.

— Вот, выпей, это полезно. Под всей твоей краской белое лицо. Ах вы, городские девушки. А я родился в сельской местности, — с гордостью проговорил он. — У наших кронианских девушек из тех мест щеки как клубнички.

Пока я понемножку клевала крохотные кусочки капусты и баранины, он съел треугольный кусок сыру оранжевого цвета и попытался рассказать мне о своей «сельской местности». Но тут знание нашего языка подвело его. Не в силах подыскать слова, он рокотал, смеясь и досадуя, глаза его блестели. Я вдруг догадалась: его охватило невероятное, неуместное веселье и возбуждение. Ему хотелось насладиться пребыванием в этой уютной комнате с атласными обоями и обитыми плюшем креслами, среди огня свечей и множества еды. А для полноты счастья ему было необходимо, чтобы и я тоже порадовалась. Лой когда-то говорила: «Всегда веди себя так, чтобы мужчине казалось, будто тебе с ним очень хорошо». И я улыбалась в ответ своему врагу, так что от усилия у меня заныла челюсть.

Через некоторое время он потянулся к полке для трубок и выбрал одну, из лакрично-коричневого полированного дерева. Он набил ее табаком. Клубы дыма и похожая на облако борода окутывали его улыбающееся лицо.

Я допила вино. И почувствовала, что надолго меня не хватит. Я — словно туго сжатая пружина, которую пытаются сжать еще сильнее. Пусть он отпустит меня поскорей.

Он что-то рассказывал мне: о том, как бегал мальчишкой по лесам, о доме, о поместье, об охоте на волков, — и он упомянул о боге, но мне не удалось толком разобрать его имени: все чаще и чаще он сбивался на свой язык, язык Севера.

С течением времени его веселость иссякла. Он погрустнел. До меня доносились долгие звуки, гортанные и звонкие, — погребальные песнопения и обвинения на незнакомом языке. Взгляд его обращался ко мне в поисках сочувствия. Он вздохнул, припомнив, вероятно, что я не кронианская девушка с клубничными щечками, а лишь одна из племени растоптанных и завоеванных.