Героические были из жизни крымских партизан - [12]

Филипп Филиппович, не пряча своего страшного огорчения, все же с какой-то немыслимой надеждой осматривал разбитую машину. Подошел и я, когда-то служивший в войсках ВВС и кое-что понимающий в летном деле.

С мотором все в порядке, бензин есть, но была одна непоправимая беда: при посадке вдребезги разлетелся пропеллер. А без него не взлетишь.

К самолету подходит начштаба, в его глазах что-то обнадеживающее.

— Что, Алексей Петрович? — тороплю я.

— Мне докладывали, что недалеко от переднего края фронта на немецкой стороне упал самолет такого же типа, как этот. Он рухнул, как говорили мне, на густой кизильник. Винт должен быть целым.

— Где это? — с мальчишеской сноровкой бросился к нему молодой летчик.

— Выясним.

Щетинин ушел и через минуту подвел к нам партизана Пономаренко.

— Повтори, что ты мне сказал только что.

— Есть! Самолет лежит за Чайным домиком, пропеллер как штык торчит.

— Дорогу найдешь, сержант?

Я прикидываю: далековато в те края, ох как далековато! Конечно, харчишки соберем, да вот дойдут ли ребята. Больно подбиты все. Чтобы пройти за минимальный срок туда и обратно сто двадцать километров, да по яйле, на которой снег рыхлый; а тут груз — не подушку нести, нужны силенки надежные.

Комиссар Захар Амелинов подумал, сказал:

— А ежели наших женщин, а?

— Женщин? — Я с удивлением посмотрел ему в глаза.

— Подумай.

Да, надо честно признаться: во всех наших испытаниях женская часть отрядов оказывалась повыносливее нашего брата. В этом не единожды я убеждался. На иную глядеть страшно: одни глаза да худющие ноги, а идет, да еще на плечах бог знает какую ношу тащит: санитарная сумка, оружие, гранаты. На привалах мы в лежку, а они тому сделают перевязку, другого кизиловым настоем напоят, а третьему доброе утешительное слово скажут.

Итак, женщины! Узнала об этом Дуся, прибежала первой:

— Да я одна винт допру.

Македонский остановил ее.

— Не лезь, у тебя свое, поняла? — сказал строго.

— Поняла, командир, — чуть не плача сказала Дуся и ушла.

Наш выбор пал на седовласую учительницу из Симферополя Анну Михайловну Василькову; на молчаливую, но крепкую и выносливую медицинскую сестру Евдокию Ширшову; да на тихую дивчину, что с утра до вечера собирала в лесу липовые почки для партизанского кондёра, а ночами безропотно выстаивала на постах, Анну Наумову. Проводником, само собой разумеется, сержанта Пономаренко.

А вот кто будет старшим, кто тот человек, авторитет которого безупречен?

Ко мне подошел бывший политрук алупкинской боевой группы, начисто разбитой еще в декабрьских боях, Александр Поздняков.

— Посылай меня, командир.

— Может, тебя не хватит, может, это не твое дело, Александр Васильевич?

— Мое, и главное.

— Тогда идите и принесите винт.

— Принесем.

Дни ожидания… Филипп Филиппович и помощники — их нашлось немало — чинили самолет, готовили взлетную площадку. Партизаны, уверенные, что машина обязательно поднимется, писали родным письма.

Они вернулись на пятые сутки, принесли пропеллер. Но без Александра Васильевича…

Дядя Саша, Александр Васильевич! Встретил я вас еще до войны, когда работал в Гурзуфе старшим механиком совхоза. Наши механические мастерские стояли рядом со знаменитой дачей князей Раевских. Хорошо сохранен был скромный особняк, в котором Раевские принимали Александра Сергеевича Пушкина.

Мне почему-то не верилось, что кипарис — стройный, высокий красавец, поднявшийся к небу, — и есть тот пушкинский, воспетый самим поэтом. Кто и как это докажет? Я в те времена был слишком молод и очень любил всякие доказательства.

Человек в роговых очках, с округлыми чертами интеллигентного лица, был директором пушкинского музея, часто проходил мимо мастерских и всегда вежливо с нами раскланивался.

Как-то я заговорил с ним. Он легко меня убедил, что кипарис тот самый, заметив, между прочим, что это хорошо, когда человек любит ясность, но еще лучше, если он ищет ее. «Вот ты сосед, — сказал он мне, — а ни разу в музее не побывал».

Я стал встречаться с Александром Васильевичем. Он был старше меня лет на пятнадцать и во сто раз опытнее. За его плечами большая партийная работа в Сибири, а до этого — гражданская война, борьба с басмачеством. Одним словом, живой герой близкой истории, духом которой было освещено мое поколение.

По молодости своей я не мог смириться с тем, что героическую биографию красного комиссара гурзуфцы не знают, и стал при удобных случаях рассказывать о ней ребятам нашего механического цеха. Поздняков как-то узнал об этом, при встрече со мной сердито заметил: «Прошлое — хорошо, но не самое существенное. Важно, что делаешь сейчас, сию минуту!»

Поход за винтом — финал героической жизни красного комиссара.

На пути его и команды была яйла. Снег сошел с ее лысых вершин, но в буераках был предательски опасен.

Мокрые насквозь, усталые до изнеможения, партизаны спустились к Чайному домику, за двое суток излазили чуть ли не весь второй эшелон фронта, наконец, нашли самолет: обдирая на руках кожу, слабеньким шведским ключом сняли с оси винт.

Они спешили, не отдыхали. Поздняков шатался от слабости, у него запеклись губы, вместо глаз — провалы. Он шел, наравне со всеми нес тяжелую ношу… Шел до тех пор, пока не упал. Его подняли на руки, а он сопротивлялся и гаснущим голосом приказал: «Несите винт, ни секунды отдыха, умрите — донесите. А я отдохну и доползу, обязательно доползу».