Герои, творцы и хранители японской старины - [22]

Основная часть песен «Манъёсю» написана во время прогулок, путешествий, службы в удаленных от родного дома местах. В условиях недостаточно разработанных средств лирического самовыражения топоним становится одним из основных способов, актуализирующих лирическую информацию. Места, где побывал поэт и которые он воспел или же просто упомянул, становятся вехами его жизненного пути и судьбы. В плаче Хитомаро о царевне Асука поется:

Пусть же Асука-река,

С именем которой здесь

Имя связано ее,

Будет тысячи веков

Вечно воды свои лить…

№ 196, пер. А. Е. Глускиной

География переплетается с любовью и становится ее необходимым атрибутом:

Оттого ли, что дева любимая есть у меня,

Которую, может быть, мне не придется увидеть,

Как остров желанный, далекий тот — Авасима,

Сном спокойным забыться я ныне не в силах,

И о ней я все время тоскую в пути!

№ 3633, пер. А. Е. Глускиной

Путешественнику вовсе не свойственно сетовать на трудности пути. Преодоление расстояния служит для поэта лишь поводом и одновременно условием для выражения своих чувств. Неизвестный нам автор после благополучно пережитого им шторма пишет:

Месяц, плывущий ночами,

Что черны, словно ягоды тута,

Пусть скорее покажется в небе вечернем,

Чтоб за множеством дальних морских островов

Среди моря равнины широкой

Я увидел места, где живет дорогая жена!

№ 3651, пер. А. Е. Глускиной

И хотя китайская литература, оказавшая на японскую многостороннее влияние, предоставила, казалось бы, японцам множество сюжетов для стихотворческого осмысления, лишь один мотив прочно и органично вошел в генофонд японской поэзии. Мы имеем в виду цикл песен о Танабата, воспевающих несчастную любовь Волопаса и Ткачихи (Вега и Альтаир), которые разлучены Небесной Рекой (Млечный Путь) и могут встречаться только раз в году — 7-го дня 7-й луны. В «Манъёсю» около двухсот песен посвящено этой легенде:

У Реки Небес,

На разных берегах,

Мы стоим исполнены тоски…

О, хотя бы слово передать

До того, пока приду к тебе!

№ 2011, пер. А. Е. Глускиной

Любовная тоска, не опосредованная пространством, вызывает удивление:

Нет, не ведало

Сердце мое,

Что так я стану тосковать,

Хоть горы и реки

Не встали между нами.

№ 601

Пространственно-материальная метафора дороги универсальна. И смерть любимой — вечная разлука — также описывается Якамоти с ее помощью:

Если б знал я, где лежит тот путь,

По которому уйдешь ты от меня,

Я заранее

Заставы бы воздвиг,

Чтобы только удержать тебя!

№ 468, пер. А. Е. Глускиной

В стихах Якамоти представлен мотив разлуки с прекрасным и радостным миром. Но одиночество познается поэтом через разлуку — оно еще не стало естественным состоянием, до которого события внешнего мира не могут дотянуться:

Жаворонки поют

Возле жаркого солнца.

Весна…

А я один

И оттого печален.

№ 4293

В «Манъёсю» уже вполне различимо проглядывает ощущение жизни не столько как встречи, сколько как прощания. И мотив разлуки расстоянием начинает органично переходить в мотив непрочности мира: если жизнь есть движение, расставания с миром не избежать:

С незапамятных времен,

С той поры, как в мире есть

Небо и земля,

Говорят, передают,

С давних пор из века в век,

Что невечен этот мир,

Бренный и пустой!

И когда подымешь взор

И оглянешь даль небес,

Видишь, как меняет лик

Даже светлая луна.

№ 4160, пер. А. Е. Глускиной

Впоследствии острое осознание быстротечности бытия станет одним из основных мотивов японской поэзии. Обычно это объясняют влиянием буддизма. Однако, как нам представляется, никакие иноземные идеи, не имеющие основания в национальных устоях мировосприятия, не могут быть усвоены. Лишь там, где буддийские идеи получили соответствие с местными традиционными представлениями, это влияние оказывалось по-настоящему прочным.

Якамоти за свою жизнь тоже пришлось немало путешествовать. В 746 г. он был назначен управителем провинции Эттю (совр. преф. Тояма):

В дальней, как небесный свод,

В стороне глухой велел

Управлять страною мне

Наш великий государь.

И, приказу покорясь,

Сразу тронулся я в путь.

№ 3957, пер А. Е Глускиной

Вспомним, что в эпоху становления государственности периферия территории, подвластной японским правителям, представлялась областью, населенной чудовищами и зверями. Подобные характеристики периферийного пространства перестали быть актуальными во времена «Манъёсю» — они уступают место сетованиям на удаленность от центра государства — самого правителя, его двора, столицы — и пространство прочно ассоциируется с печалью.

Покорность, с которой Якамоти воспринял повеление государя, не должна вызывать у читателя удивления. Устойчивое представление о поэте-вольнодумце, чьим идеалом является неограниченная свобода, сформировалось в европейской традиции лишь в эпоху романтизма. Для поэтов «Манъёсю» этот идеал был не просто чужд — его вообще не существовало. Самоуничижительные строки Хитомаро были абсолютно искренни и естественны:

Мирно правящий страной

Наш великий государь,

Ты, что озаряешь высь,

Солнца лучезарный сын!

Режут свежую траву

Здесь, в Каридзи, на полях,

И, коней построив в ряд,

На охоту едешь ты.

А олени, чтя тебя,

Пред тобой простерлись ниц,

Даже птицы удзура

Ползают у ног твоих,

Словно те олени, мы,