Герои Краснодона - [14]

У дивана стоял Земнухов. Он был без очков и казался больше обычного сутуловатым. Глаза красные, веки сильно воспалены. На лице ссадины и кровоподтеки. На полу лежало его пальто. Вся одежда на нем была в крови, рубашка на спине прилипла к телу. На полу краснели большие кровавые пятна. Эта картина произвела на меня страшное впечатление. Я сжала кулаки и невольно сделала шаг назад.

Из-за стола поднялся начальник — мужчина громадного роста, с огромными ручищами, сжатыми в кулаки. Шапка надвинута на лоб. Из-под нее на меня устремились маленькие, жесткие и колючие глаза. Он сделал несколько шагов ко мне и, потрясая в воздухе кулаками, посылал отборную ругань.

— Где дочка? С кем ушла?

Я ответила, что ничего не знаю о дочери, кроме того, что она ушла в село менять вещи.

— А где гранаты? — кричал он. — Ты тоже не знаешь? — И ударил меня по лицу.

Я пошатнулась. Помощник его ударил меня с другой стороны. На мою голову посыпались удары то справа, то слева, и я шаталась то в одну, то в другую сторону. Лицо сильно горело, в ушах звенело.

Повернувшись к Земнухову, начальник заорал:

— Где гранаты?

Земнухов устало ответил:

— Не знаю.

Начальник приказал вывести меня.

Полицейский, засуетившись, спросил:

— Куда ее отвести?

— Да-а, — протянул начальник, у нас женской камеры нет. Но ты помести временно всех женщин в комнате против моего кабинета.

Мы вышли из кабинета, сделали два шага и остановились. Полицейский открыл дверь и язвительно заметил:

— Это будет ваша квартира. Пожалуйте. С новосельем!

В камеру, кроме меня, вошли две женщины — пожилая и молодая. Дверь за нами захлопнулась, стало очень темно. Рассмотреть ничего не удалось.

Я решила лечь на пол, но не успела сделать это, как услышала душераздирающие крики, затем глухие стоны. Я подошла к дверям, опустилась на колени и через замочную скважину стала наблюдать за коридором. Пожилая женщина горячо молилась богу. Молодая кого-то возмущенно ругала.

По коридору пробежал полицейский с ведром в руках, пронесли шомполы, какие-то широкие ремни и веревки. Где-то недалеко снова раздались душераздирающие вопли.

Я не выдержала, встала и отошла от двери.

Избивали и мучили людей часов до двух ночи, затем все утихло. До утра я не смыкала глаз.

Весь следующий день прибывали арестованные; приводили парней и девушек. В смежной с нами камере «занимался» следователь. Оттуда также доносились стоны, крики, ругань, удары о пол, возня, топот, лязг железа. Стена дрожала. Вызывали снова Земнухова, Мошкова и других и страшно издевались над ними. Истязания продолжались примерно до полудня.

Наступила вторая ночь. Она ничем не отличалась о первой: приводили людей, били, истязали; крики и стоны раздавались опять часов до двух ночи.

Я подолгу простаивала у дверей и через замочную скважину наблюдала за коридором. Мне все казалось, что ведут Валерию.

В нашу камеру стали часто приводить новых. Однажды полицейский втолкнул девушку и со смехом крикнул:

— Примите ворошиловградскую артистку!

У порога остановилась девушка лет 17–18, среднего роста, белокурая. Непокорные пряди вьющихся волос выбивались из-под шапки. На ней было темно-синее пальто, в руках — сверток. Девушка обвела наши унылые лица голубыми, как васильки, глазами и проговорила: «Не будем унывать. Здравствуйте!» И села среди нас на пол. Мы молчали. Она еще раз окинула взором камеру и, обращаясь ко мне, сказала:

— Хотите сладкого? У меня есть варенье и конфеты. Она подсела ко мне, развернула сверток и начала угощать конфетами. Потом поставила банку с вареньем, положила печенье и говорит:

— Вот, гады, шоколад все-таки забрали. И гармошку губную тоже… Я с ней ходила даже в разведку…

Кто-то сказал:

— Вряд ли придется здесь играть на гармошке! Они так сыграют на твоей спине, что сразу отобьют охоту к гармошке.

— У меня? Никогда, никакими средствами! Хныкать меня не заставят! — загорячилась она.

Мы покушали сладкое, затем подошли с девушкой к окну и стали тихо разговаривать. Я назвала ей себя.

— Вы похожи на Валю, — сказала она. — Ну, а я Люба Шевцова. Мы с вашей дочерью должны были привезти из Ворошиловграда радиостанцию, но теперь все провалилось! Помешали. Теперь эти гады требуют, чтобы я сказала, где спрятана радиостанция. Дудки! Не на такую напали!

— А, может, было бы лучше отдать им приемники? — говорю ей.

Люба посмотрела на меня своими голубыми глазами и возмущенно прошептала:

— Что вы, что вы! Отдать врагам, предать своих! Никогда! Лучше самая лютая смерть. Так я буду знать, что честно умерла, не погубила своих. А если бы я открыла им секрет переговоров, то, вы думаете, они меня не пристрелили бы? Да и такою ценою купить жизнь? Никогда! Любка сумеет умереть честно.

Я пожала ей крепко руку, слезы выступили на моих глазах.

— Любаша, ты права! — сказала я.

Она обняла меня, и мы расцеловались.

Наша камера была уже переполнена. Арестованных женщин и девушек стали оставлять в коридоре. Там сидела Тося Мащенко с матерью, мать Иванцовой Ольги, Соколова и другие, которых я не знала.

Наутро в камеру вошли несколько жандармов, начальник полиции и переводчик. Начальник объяснял жандармам, кто и за что арестован. Потом они взяли список и назвали фамилии тех, кого решили отпустить домой. Из нашей камеры было отпущено человек десять. Оставшихся перевели в маленькую, сырую, грязную и вонючую камеру. Пол там был мокрый, со стен мелкими струйками сбегала вода.