В тот год Николь Ренард вошла в мою жизнь. Я был в седьмом классе. Однажды субботним утром разнеслась молва, и все поспешили к этому месту, когда плотники и маляры со всех сторон атаковали это здание, и в нем закипела бурная деятельность. Я примчался сломя голову, чтобы посмотреть, как отовсюду съезжаются грузовики и фургоны, на которых большими буквами было написано «MONUMENT-CITY». Из них высыпали команды рабочих, как потом стало известно, временно нанятые согласно новой муниципальной программе. Следующие несколько дней полным ходом шли работы по очистке и покраске стен, заменялись окна и двери, латалась крыша. Но работы проводились хаотично. Рабочие роняли инструменты, проливали краску, толкались и падали, иногда доставали из карманов какие-то свертки и быстро что-то пили из скрытых в них бутылок.
«Это похоже на сцены из кинофильма Братьев Маркс», — сказал парикмахер Юджин Рулё. Его язык был столь же остёр, как и его бритва.
Когда, наконец, рабочие закончили работу, здание все еще не выглядело законченным. Побелка не полностью скрывала темные заплаты плесени на подоконниках и осевших ставнях, висящих рядом с окнами.
«Смотри», — крикнул кто-то.
И все посмотрели на большую вывеску, на которой большими буквами было написано: «FRENCHTOWN REC. CENTER». Она поползла вниз по стене над парадным входом, а затем, перекосившись, остановилась.
«Неблагополучное место», — сказал Альберт Лурье, хозяин известной в городе аптеки.
Все кивали, соглашаясь с ним, припоминая свадебный прием Мэри-Бланш Турейн.
В тот же вечер, кто-то замазал некоторые буквы на вывеске и подставил вместо них другие, и получилось: «WRECK CENTER» — и это было написано яркой красной краской. Несмотря на то, что в дальнейшем вывеска была очищена и перевешана на то же место, куда ее изначально повесили, с тех пор все жители Френчтауна стали называть это место Врик-Центром.
Центр открыл свои двери через день после того, как школа прихода Святого Джуда закрылась на летние каникулы. В девять часов, жарким июньским утром я вместе с другими детьми стоял перед парадным входом этого здания. Вперед нами предстал высокий стройный человек, белокурые волосы волнами спускались на его лоб, а улыбка обнажала великолепные зубы кинозвезды.
— Доброе утро, — сказал он. — Меня зовут Лэрри ЛаСейл.
— Это его настоящее имя? — шепотом спросил Джой ЛеБланк, который не мог спокойно находиться в толпе. Монахини часто его наказывали за то, что всегда шептался из-за чьей-либо спины.
— Да, конечно, настоящее, — ответил Лэрри ЛаСейл, и толпа почему-то ему зааплодировала.
У Лэрри ЛаСейла были широкие плечи атлета и узкие бедра танцора. Он был и тем, и другим, а также и всем остальным вместе взятым. Он наносил столь сильный и точный удар битой по бейсбольному мячу так, что тот улетал за пределы поля. В гимнастическом зале он проводил энергичную разминку и мог показать упражнение на любом гимнастическом снаряде. И еще он был танцором. В его походке прорисовывалась манера Фреда Астера, его ноги будто не касались пола. Ему была подвластна чечетка, которую он отбивал с пулеметной скоростью, и отважные прыжки, проносящие его через всю сцену. Но в первую очередь он был преподавателем: он руководил танцевальным классом, кружком изобразительного искусства и ремесла, дирижировал хором, и организовывал музыкальные вечера.
Врик-Центр стал моим пристанищем, когда я учился в седьмом, а затем и в восьмом классе. Это место было удалено от тротуаров и пустырей Френчтауна, где никогда не чувствовал себя героем. Я был слишком маленького роста и не был достаточно координирован для игры в бейсбол, и слишком робким, чтобы крутиться в банде хулиганов, в одной из тех, что дежурили на углах и в подворотнях.
У меня не было друзей, хотя Джой ЛеБланк, живший этажом ниже меня, часто составлял мне компанию в «Плимуте» на дневном субботнем киносеансе. Мне постоянно досаждали его бесконечные комментарии в течение всего кинофильма. Он, словно диктор на радио, подробно описывал каждое действие. Он не любил читать, а я постоянно пропадал в читальном зале публичной библиотеки Монумента, где открыл для себя Эрнеста Хемингуэя, Скотта Фицджеральда и Джека Лондона, и откуда каждый раз возвращался домой с охапкой книг.
Я жил в арендуемой нами квартире вместе с дядей Луи — с братом отца, с гигантом-тихоней, работавшим кладовщиком в «Монумент-Комб-Шопе». Он готовил еду и убирал квартиру. Каждый вечер он выпивал по три бутылки пива, при этом на малой громкости слушая что-нибудь по радио, пока в одиннадцать часов он не ложился спать. Он редко говорил, но я никогда не сомневался в его привязанности ко мне. Проходя мимо, он мог погладить меня на голове, когда я сидел за кухонным столом и что-нибудь читал. И еще он внимательно слушал, когда я рассказывал ему о том, как в школе у меня прошел день. Каждый вечер за ужином он требовал этого рассказа. «Ты — хороший мальчик, Френсис», — говорил он мне, и каждую пятницу вечером давал мне пятьдесят центов на карманные расходы.
Домашнее одиночество постоянно гнало меня к Врик-Центру. Я приходил туда после школы и на выходные. Не будучи одаренным певцом, танцором, художником или лепщиком, я, наконец, занялся пластической гимнастикой после того, как меня в этом убедил Лэрри ЛаСейл. Он каждого мог убедить в необходимости в чем-нибудь участвовать. Я становился где-нибудь сзади, чтобы избежать излишнего внимания к себе с чьей-либо стороны, и Лэрри ЛаСейл не смущал меня призывами встать в первом ряду среди самых низкорослых.
