Герои из-под пера - [28]

Пустота в душе засасывала мысли.

Все так, думал Виктор. Надежда и разочарование. Стандартный сюжетный поворот, используемый всеми кому не лень. Впереди — финал?

Лежа вечером в кровати, он слушал, как дом издает звуки, кряхтит и поскрипывает, как вздыхает буфет, как измученно потрескивает дерево полов, и представлял себе медленный процесс гибели какого-то гигантского животного. Монстр еще имеет вполне пристойный внешний вид, но внутри уже вовсю гниют кости и лопаются органы. А полное разложение занимает годы, если не столетия.

Слух все пытался уловить в обыденных ночных звуках осторожный шепот шагов, но убитый на последних страницах Фрол, видимо, был повержен окончательно. Не явился. Хотя сейчас Виктор бы, наверное, безропотно и даже с благодарностью принял пулю из его нагана. Пал в бою с шизофренией.

На следующий день его ждал еще один удар.

Чувствуя себя выпотрошенной рыбиной, Виктор проснулся около одиннадцати. Было пасмурно. Тянуло плечо и пальцы. Тяжело пробулькивал живот. Тело, пережившее эмоциональный подъем, мобилизовавшееся при написании повести, похоже, сдалось и объявило забастовку. С полчаса он кряхтел в туалете, взгромоздившись над "очком" и напрягаясь до истошной, мутящей слабости. Зараза, думал, ведь и не ел ничего! А затем еще какое-то время стоял, не в силах двинуться, у туалетной двери. Перед глазами плыло. Пальцы покусывало, будто после долгого сжимания в кулак. Симптом, хотите — не хотите. Неспроста. Какая ирония — сдохнуть, отдриставшись! Виктор Павлович, вы оригинальны, не можете без коленца.

Или это обещанный Фролом инсульт?

Нет, ладно бы, молоко и огурцы… Но вот чтобы натощак?

Кое-как доковыляв до веранды, Виктор присел на лавку. Подобрал с земли пустую сигаретную пачку, смял, пачкая ладонь. Пальцы сделались влажными. Подумал, что краска на вагонке снизу уже облупилась, и надо вновь красить. Да и железо на крыше хорошо обновить, порыжело все, дожди, похоже, кислотные.

Живот отпускало.

Виктор встал, добрался до не закрытой калитки, щелкнул шпингалетом, цепляя его за трубу забора, сдвинул ветку рябины.

— Виктор Палыч, здравствуй!

Лидия, в синем ватнике на халат, в зеленых резиновых сапогах, тянула по просохшему коляску с молчаливым, укутанным в плед Егором.

— Куда это вы? — спросил Виктор.

— Так по гостям, — Лидия остановила коляску. — К Торгаевым зайду, затем к Сытниковым. Может, и до Нинки Северовой прокатимся.

Егор не пошевелился.

— А что Егор? Спит?

Лидия усмехнулась, заправила под платок выбившуюся рыжую прядь.

— Куда там! После разговора с тобой два дня всего и продержался. Как Гудермес этот по телевизору увидел, так и забыл про новую жизнь.

Виктор почувствовал, что пальцы схватились за прутья калитки — не разжать. Пропал камешек, канул без волн.

Эх, Егорка, Егорка!

— Запил?

— Так Васька с Федькой браги наварили, как же не поделиться с инвалидом! Последние три дня чуть не вусмерть опоили. Вчера уж оглоблей отоварила и того, и другого.

— А я думал…

— Да и не бери в голову, Виктор Павлович! Подошью я его, балбеса, в следующем месяце. Договорилась уже, свезут в Ногинск.

— Ясно.

— А ты пишешь еще?

— Написал, — сказал Виктор.

— Бледный ты что-то. Смотри, не болей. Ладно…

Лидия тронула коляску. Скрипнуло колесо. Егор на сиденье вдруг дернулся, выпростал бороденку из пледа, поймал Виктора в фокус мутных глаз.

— Виктор Палыч!

На помятом лице его отобразилось раскаяние.

— Что ж ты, Егор, — сипло произнес Виктор. — Ты же хотел.

— Я не смог, Виктор Палыч! Не смог! — простонал Егор. — Куда мне? Какая мне новая жизнь? Вы простите меня. Не смог!

Он попробовал сползти с коляски.

— Сиди уж! — прикрикнула на него Лидия.

Она шлепнула его по лбу, по стриженной макушке, и они покатили прочь, мать и сын Соболевы, поплыли несбывшейся, не случившейся переменой, жестокой шуткой по старой колее.

Когда Виктор отлип от калитки и медленно побрел в дом, голос Егора с надрывом все еще звучал над заборами:

— Виктор Палыч! Я, честно, хотел! Только человек слаб! Слаб! Вы поймите. Кто мне ноги вернет, в душу вас всех?!

Сколько он стоял на веранде без движения, у Виктора из памяти выпало. Долго.

Вот и все, думалось ему. Окончательно. Все твои слова, все твои усилия — прах. Отряхни его и иди вешаться.

Ранняя муха билась рядом о стекло.

Виктор смотрел на ее мохнатое тельце, упрямо пробующее на прочность прозрачную преграду, елозящее в воздухе, и медленно пережимал зубами нижнюю губу. Боль была терпимой до самого последнего момента.

Ладно, он, может, тоже муха.

Радио в доме, прорезавшись, пугало возвращением коммунистической партии во главе с Зюгановым, требовало быть ответственным и взволнованным голосом взывало: хватит! скажи окончательное "Нет!" людоедским временам, кровавым палачам и душителям сво…

Виктор выдернул шнур из радиорозетки.

Пусть, думал он, подсаживаясь к "Юнису", буду мухой, размозжу голову, но напишу о Лидии. Потому что должен хотя бы самому себе.

Поехали…

"Лидия была женщиной бестолковой, податливой, безотказной природной мягкости, превратностей судьбы словно и не замечала, крутилась, вертелась, бегство мужа, полысевшего гитарного волосатика, снесла равнодушно, мужики и так ходили рядом стаями, тащи из колоды любого, валета иль короля постарше.