Германия - [2]
«То есть если я не найду…» — начала я писать, но Макос опередил.
«Люди уходят и остаются, теряются и находятся. Когда мы этого хотим. Именно мы. Ты захочешь — они найдутся. Захочешь — так и уйдут».
Люди уходят живыми… Сложно все это. Зря я взялась с утра просматривать свой старенький фотоальбом. Есть ведь Макос. И я ни на кого не злюсь больше… Все прошло. Все ушло. Так жаль, что ушло. Так жаль, что не обняться… Хотя бы мишками.
«А если их и сайт не найдет?» — Я поставила плачущий смайлик.
«Найди их в себе».
«Как?»
У Макоса всегда все просто. Хорошо, что он умеет делиться этой простотой, тогда, когда приходит пора «нечаянно» и «невзначай».
«Как ты нашла в себе ее».
Карандаш в скайпе замер. Я ждала, хотя уже знала, что Макос имеет в виду. Карандаш снова зашевелился:
«Германию…»
Расставание первое
Крокодил
Витя меня раздражал. Это ужасно, когда за тобой таскается едва умеющий ходить малыш!
— Мам, он противный! — сказала я важно, даже руки скрестила на груди для пущей убедительности.
— Доча, он же маленький совсем. — Мама говорила несерьезно, умилялась. — Ты же старше его, должна за ним присматривать.
Соседка, тетя Света, сидела рядом с мамой на скамейке и улыбалась, понимающе подмигивая.
В такие моменты казалось, что эта спасительная скамейка, ради посиделок на которой мама выходила по вечерам на улицу и брала меня с собой, моя любимая скамейка, самая лучшая на свете, не такая уж и хорошая, не такая уж и волшебная. Уговорить маму бросить швейную машинку и пойти гулять, выйти из душной однокомнатной квартиры, где грудой свалены перчатки — готовые, испорченные, недошитые, — всегда было волшебством. Волшебством этой маленькой, деревянной, окрашенной зеленым скамейки. Сама я на ней никогда не сидела. Я играла в шалаше у Димки.
— Мама, скажи ей, пусть не ломает ветки в моем шалаше! — обиженным тоном говорил тете Свете Димка.
— Она же маленькая. — Тетя Света переглядывалась с мамой.
— Я не маленькая! — топала я ногой и победно шла в шалаш — разжигать огонь из собранных веток.
Только Димка грубо выбивал из рук спички и кричал:
— Вот дура! Что, спалить мне тут все решила?
А его друзья похихикивали, сидя на старом, потертом коврике, цвет которого зависел от погоды. Пыльная и солнечная — серо-желтый. Дождливая или пасмурная — темно-серый. Они даже ставки делали, пока я прыгала вокруг Димки, пинала и толкала его за «дуру», пока я делала все, чтобы отобрать наконец коробок спичек, который до этого стащила у мамы из верхней полки. Уж очень тяжело мне доставался этот коробок: приходилось воображать себя скалолазом, перешагивать с одного шкафчика на следующий и карабкаться. Но коробок оставался у Димки, а я бежала к маме.
— Мама, он у меня спички отобрал! — с ревом сообщала я.
И вскоре осваивала новые высоты, которые мама находила для спичек.
Шалаш Димке я лично помогала мастерить — искала ветки с мамой, ходила по соседям и просила все, что они называли «старым хламом». Это благодаря мне в шалаше появился ковер. И благодаря мне там была жестяная кружка. И утюг, тот, который еще на углях. И тазик дырявый, пластмассовый. А еще футболка брата, правда, с дыркой на спине, по центру. И вот после всего этого Димка смел говорить, что шалаш только его!
— Мама, скажи ей! Кататься буду я! — кричал Димка, когда я вцеплялась в багажник его нового велосипеда.
Велосипед сверкал на солнце разноцветными бликами, а его красная рама горела тем самым костром, который мне все никак не удавалось разжечь.
— Дима, отдай. Она же девочка! — всплескивала руками тетя Света.
— Да, девочка! — подтверждала я и тянула велосипед к себе.
Кататься я не умела, но за шалаш мстила почти каждый вечер — водила велик по улице туда-сюда. Димка стоял у скамейки, в такие минуты — волшебной. Стоял злой и заплаканный. А друзья его снова делали ставки и подставляли друг другу лбы для щелбанов…
Я бы водила этот велик, с блестящим багажником и огненной рамой, до самой ночи, до того времени, когда станет «уже поздно» и надо будет идти домой. Но всегда из соседнего подъезда, как карликовый мишка, вываливался Витя. И бежал ко мне, а потом за мной. По пятам. Спотыкался, падал, поднимался и снова шел. А я еще больше ускоряла шаг, чтоб еще раз упал, чтоб больнее упал, чтоб отстал. И он падал еще несколько раз. В конце концов Витя начинал реветь, мама принималась меня ругать, а Димка торжественно отбирал велосипед.
Вот как все это стерпеть? Я не могла терпеть. А мама повторяла, как зазубренное стихотворение про глупую муху и храброго комарика, которое мы учили с папой:
— Доча, он же маленький совсем!
Маленький, маленький…
— Ну и что! Я тоже маленькая! — ответила я.
Но отчего-то это признание вызвало у всех мам на скамейке смех.
— Вот видишь, — тоненьким голоском сказала Юля, мама Вити, — он тебя любит, жить без тебя не может. Ты не обижай его, пожалуйста.
— Это почему от его любви я должна страдать? Не буду за ним смотреть! Пусть не ходит за мной!
Но Витя все равно ходил за мной по пятам. Молча. Почти беззвучно. А я от него убегала…
Как-то утром мама позвала меня к окну. Шел дождь. Она открыла окно, чтобы я могла прокричать дождику:
