Герасим Кривуша - [3]
11. Вечером того же дня поскакал в Москву гонец, повез великому государю бумагу. Отписывал воевода, что тут нынче в Воронеже учинилось, слезно просил прислать стрельцово жалованье, чтоб и его, подобно Кондыреву Ждану, не притеснили. Но это сколько времени – гонцу доскакать до Москвы, да там все справить, да назад обернуться! Ден десять, самое малое. А меж тем в Воронеже опять в кабаках шум, пьянство, дерзкие речи. Правда, уже нету с бражниками Васьки Барабанщика: его тем часом в губной избе Пронка Рябец терзает страшным своим кнутом, губной староста Сережка Лихобритов пристает, чтоб сказал, кто научил делать гиль. И уже, почитай, забили Василия, посинел, бедный, а молчит.
12. Еще среди шумных бражников Илюшки Глухого не видать. Сказывали, будто, отбившись, ушел он с воеводского двора через Ильинские ворота в посад, но кто знает – верно ли? Да то-то и беда, что верно. Там на посаде жила распутная женка Любашка, она тайно вино курила. Илюшка к ной прибежал, спросил вина, ветчины, наелся, напился и лег на огороде под грушей спать. Он мыслил, что ушел, а его Сережка Лихобритов искал: может, и не нашел бы, да Любашка указала, поганка. Вот его сонного, голубчика, и связали, да в губную – к Пронке к Рябцу: «Кто-де научал гиль делать?» Так связанного и били, ироды.
13. Гонец все скачет, уже Даньшино-село миновал, донская вода блеснула; на воеводском дворе плотники стучат топорами, чинят разбитые ворота; Петр Толмачев, стрелецкий голова, собрав стрельцов, сулится скоро жалованье отдать – гонец-де скачет в Москву за казной; дворянин Ждан Кондырев, отомкнув шкатулку, считает деньги, велит писарю заутра же заплатить охочим людям новобранцам по пяти алтын на брата да струги готовить, чтоб скорой рукой сплыть с охотниками на Дон к князю Семену Пожарскому… Ночь идет, горят костры, пляшут, шумят по кабакам бражники: у них новый вожак объявился – бар Борских убеглый мужик Ивашка. Он кричит, что-де недоделанного дела кидать не мочно, а что-де надобно идти, и не то что Кондырева-дворянина ай воеводу, а всех бояр и подьячих побить, да и посадских кое-кого туда же. «Они, – кричит, – дюже салом заплыли, нам от них одна разоренье!» И многие бражники кричали вместе с Ивашкой: «Верно! Побить их, да и все!» И сошлись на том, чтоб заутра, как заблаговестят к обедне, так всем бы собираться на торгу и идти по боярским дворам грабить. Сойдясь на этом, поснули бражники кто где.
14. А пока они кричали да сговаривались, лихобритовские ярыжки[6] тоже не зевали. Они сидели по кабакам, наряженные – кто побирушкой, кто монахом, кто мужиком проезжим. И они все слушали, замечали, какие дюжей глотку дерут. Так что не успел Ивашка, бар Борских убеглый мужик, за угол от кабака завернуть, как человек с пять навалились на него, сшибли с ног, поволокли. Так же и с другими крикунами стало. И в ту ночь набили тюрьму полнехоньку.
15. Утром пошли Ждановы люди по избам, зачали кричать новобранцам, чтобы шли на воеводский двор за жалованьем. Те стали, сомневаясь, меж собой переговариваться: «Вот-де чудно́! Не лукавство ль? Вечор с воеводского двора втычки, а нонче, глянь, – жалованье!» Тут к обедне заблаговестили. Бражники по уговору бунтовать побежали, слышат: бар Борских Ивана будто в тюрьму кинули. Да и других много туда ж покидали ночью. Смутились: что делать? Не ведают – бунтовать, не ведают – смиряться. Тогда пришел один охотник с воеводского двора, трясет кисетом, гремит алтынами, молвит: «Чего, дураки, сумлеваетесь? Верно, дворянин по пяти алтын на брата жалует». И друг за дружкой все, какие поверстались в охотники, пошли на воеводский двор и получили по пяти алтын. И всем было приказано заутрешний день идти к пристани по стругам.
16. Так и вышло. Попы молебен отпели на берегу, дали крест целовать. Всех новобранных посадили на струги, и поплыли они по реке Воронежу на тихий Дон воевать турка. Как они его воевали – речь особая, мы об том сей час не будем сказывать. Одно лишь: многие там за пять алтын головы свои положили.
17. А на Воронеже тишина стала. Кончился шум. Огонь как бы сбили, померкло пожарное пламя, но малая искорка невидимая осталась-таки тлеть до норы.
Повесть вторая
1. He ладно б зачинать с того, да что ж сделать. День-деньской галдит воронье над торговой площадью: там – на двух столбах рели[7], на коих повешенных видим. Их ветер качает, дождь сечет, солнце палит. Другой день висят. И ужасаются приезжающие мужики, да и лошади шарахаются: шутка ль? Таково страшно.
2. На третий день пришел в губную рядовой казак Герасим Кривуша с невестой, бил челом старосте Сергею Лихобритову, чтоб дозволили снять нареченного тестя, предать земле, отпеть с попами казненное тело. Так ведь не дал, злодей. Фертом уставя руки, смеялся, говорил: «Да чего-су в землю хочешь ховать? Этак-то Ваське ладней, этак он к небушку ближе». Губной дьяк моргал Герасиму, делал знак, как бы лез за пазуху: дай-де. Но Герасим давать не стал: раз – чтоб подлому семени потачки не делать, а второе – и давать-то нечего было. Ушли они с Настей, она плакала, бедная. На крыльце Герасим в сердцах кинул шапку под ноги, сказал: «Ну, погоди, Сережка, дьявол, еще и тебе будет туга!
Уголовный роман замечательных воронежских писателей В. Кораблинова и Ю. Гончарова.«… Вскоре им попались навстречу ребятишки. Они шли с мешком – собирать желуди для свиней, но, увидев пойманное чудовище, позабыли про дело и побежали следом. Затем к шествию присоединились какие-то женщины, возвращавшиеся из магазина в лесной поселок, затем совхозные лесорубы, Сигизмунд с Ермолаем и Дуськой, – словом, при входе в село Жорка и его полонянин были окружены уже довольно многолюдной толпой, изумленно и злобно разглядывавшей дикого человека, как все решили, убийцу учителя Извалова.
«…– Не просто пожар, не просто! Это явный поджог, чтобы замаскировать убийство! Погиб Афанасий Трифоныч Мязин…– Кто?! – Костя сбросил с себя простыню и сел на диване.– Мязин, изобретатель…– Что ты говоришь? Не может быть! – вскричал Костя, хотя постоянно твердил, что такую фразу следователь должен забыть: возможно все, даже самое невероятное, фантастическое.– Представь! И как тонко подстроено! Выглядит совсем как несчастный случай – будто бы дом загорелся по вине самого Мязина, изнутри, а он не смог выбраться, задохнулся в дыму.
«… Сколько же было отпущено этому человеку!Шумными овациями его встречали в Париже, в Берлине, в Мадриде, в Токио. Его портреты – самые разнообразные – в ярких клоунских блестках, в легких костюмах из чесучи, в строгом сюртуке со снежно-белым пластроном, с массой орденских звезд (бухарского эмира, персидская, французская Академии искусств), с россыпью медалей и жетонов на лацканах… В гриме, а чаще (последние годы исключительно) без грима: открытое смеющееся смуглое лицо, точеный, с горбинкой нос, темные шелковистые усы с изящнейшими колечками, небрежно взбитая над прекрасным лбом прическа…Тысячи самых забавных, невероятных историй – легенд, анекдотов, пестрые столбцы газетной трескотни – всюду, где бы ни появлялся, неизменно сопровождали его триумфальное шествие, увеличивали и без того огромную славу «короля смеха».
«… На реке Воронеже, по крутым зеленым холмам раскинулось древнее село Чертовицкое, а по краям его – две горы.Лет двести, а то и триста назад на одной из них жил боярский сын Гаврила Чертовкин. Много позднее на другой горе, версты на полторы повыше чертовкиной вотчины, обосновался лесной промышленник по фамилии Барков. Ни тот, ни другой ничем замечательны не были: Чертовкин дармоедничал на мужицком хребту, Барков плоты вязал, но горы, на которых жили эти люди, так с тех давних пор и назывались по ним: одна – Чертовкина, а другая – Баркова.
«… После чая он повел Ивана Саввича показывать свои новые акварели. Ему особенно цветы удавались, и то, что увидел Никитин, было действительно недурно. Особенно скромный букетик подснежников в глиняной карачунской махотке.Затем неугомонный старик потащил гостя в сад, в бело-розовый бурун цветущих деревьев. Там была тишина, жужжанье пчел, прозрачный переклик иволги.Садовник, щуплый старичок с розовым личиком купидона, вытянулся перед господами и неожиданно густым басом гаркнул:– Здррравия жалаим!– Ну что, служба, – спросил Михайлов, – как прикидываешь, убережем цвет-то? Что-то зори сумнительны.– Это верно, – согласился купидон, – зори сумнительные… Нонче чагу станем жечь, авось пронесет господь.– Боже, как хорошо! – прошептал Никитин.– Это что, вот поближе к вечеру соловьев послушаем… Их тут у нас тьма темная! …».
«… Но среди девичьей пестроты одна сразу же привлекла его внимание: скромна, молчалива, и ведь не красавица, а взглянешь – и глаз не оторвешь. Она не ахала, не жеманничала, не докучала просьбами черкнуть в альбом. Как-то завязался разговор о поэзии, девицы восторгались любимыми стихотворцами: были названы имена Бенедиктова, Кукольника, Жуковского.Она сказала:– Некрасов…– Ох, эта Натали! – возмущенно защебетали девицы. – Вечно не как все, с какими-то выдумками… Какая же это поэзия – Некрасов!– Браво! – воскликнул Никитин. – Браво, Наталья Антоновна! Я рад, что наши с вами вкусы совпадают…Она взглянула на него и улыбнулась.
«Сионская любовь» — это прежде всего книга о любви двух юных сердец: Амнона, принца и пастуха, и прекрасной Тамар. Действие происходит на историческом фоне древнего Иудейского царства в VII–VIII веках до н. э. — время вторжения ассирийских завоевателей в Иудею и эпоха борьбы с язычеством в еврейской среде. Сложный сюжет, романтика и героика, величие природы, столкновение добрых и злых сил, счастливая развязка — вот некоторые черты этого увлекательного романа.
Он «искал ада, ибо ему было довольно того, что Господь блажен» – так размышлял однажды некий искатель об Иуде… Искать ада, когда всякий живущий ищет блага и жаждет рая? Что может заставить человека отринуть спокойную устроенную жизнь, отречься от любви и радости? Во имя чего можно отказаться от Спасения и обречь себя на вечное проклятие? Вина или Рок? Осознанный выбор или происки Сатаны? Кто он – Проклятый апостол? Мы не знаем… Но разве не интересно попытаться ответить на эти вопросы?
Имя Даниила Лукича Мордовцева (1830–1905), одного из самых читаемых исторических писателей прошлого века, пришло к современному читателю недавно. Романы «Лжедимитрий», вовлекающий нас в пучину Смутного времени — безвременья земли Русской, и «Державный плотник», повествующий о деяниях Петра Великого, поднявшего Россию до страны-исполина, — как нельзя полнее отражают особенности творчества Мордовцева, называемого певцом народной стихии. Звучание времени в его романах передается полифонизмом речи, мнений, преданий разноплеменных и разносословных героев.
Италия — не то, чем она кажется. Её новейшая история полна неожиданных загадок. Что Джузеппе Гарибальди делал в Таганроге? Какое отношение Бенито Муссолини имеет к расписанию поездов? Почему Сильвио Берлускони похож на пылесос? Сколько комиссаров Каттани было в реальности? И зачем дон Корлеоне пытался уронить Пизанскую башню? Трагикомический детектив, который написала сама жизнь. Книга, от которой невозможно отказаться.
Люди не очень охотно ворошат прошлое, а если и ворошат, то редко делятся с кем-нибудь даже самыми яркими воспоминаниями. Разве что в разговоре. А вот член Союза писателей России Владимир Чистополов выплеснул их на бумагу.Он сделал это настолько талантливо, что из-под его пера вышла подлинная летопись марийской столицы. Пусть охватывающая не такой уж внушительный исторический период, но по-настоящему живая, проникнутая любовью к Красному городу и его жителям, щедро приправленная своеобразным юмором.Текст не только хорош в литературном отношении, но и имеет большую познавательную ценность.
«Метресса фаворита» — роман о расследовании убийства Настасьи Шумской, возлюбленной Алексея Андреевича Аракчеева. Душой и телом этот царедворец был предан государю и отчизне. Усердный, трудолюбивый и некорыстный, он считал это в порядке вещей и требовал того же от других, за что и был нелюбим. Одна лишь роковая страсть владела этим железным человеком — любовь к женщине, являющейся его полной противоположностью. Всего лишь простительная слабость, но и ту отняли у него… В издание также вошёл роман «Плеть государева», где тоже разворачивается детективная история.