Георгий Скорина - [31]

Гость внимательно поглядел на Георгия глубокими карими глазами. Юноша, смущенный похвалой Глоговского, опустил голову.

– Сегодня, – продолжал Глоговский, – он задал мне вопрос, какого я доселе не слыхал из уст схолара.

Он с удивительной точностью, слово в слово, повторил их утреннюю беседу. Гость молчал, продолжая пристально рассматривать Георгия.

– Мысль твоя разумна, – сказал он наконец (Георгия удивило его правильное польское произношение). – Изучая творения Аристотеля, не следует всецело полагаться на них. Ибо и сей греческий философ обо многих вещах судил неправильно, не обладая еще достаточным знанием их природы…

Георгий вдруг вспыхнул.

– Пусть простит меня уважаемый пан, не могу того допустить. Аристотеля я почитаю величайшим и ученейшим из мудрецов…

– Чтобы утверждать это, нужно самому много знать, – сказал незнакомец спокойным, немного глуховатым голосом.

– Знания мои ничтожны, – признался Георгий, сразу остыв, – но…

– Хорошо, что ты в этом признаешься. Величие древнего мыслителя не оспариваю. Но с тех пор люди открыли многие тайны природы, дотоле непонятные. Ведь ты сам говорил, что мысль не остается неподвижной…

– Так, – сказал Георгий тихо.

– Разве не учил Аристотель, что Земля является центром Вселенной и пребывает в неподвижности, а вокруг нее вращаются различные концентрические сферы: Солнце, Луна, пять планет… А между тем внимательные наблюдения и вычисления могут дать другое представление о мире.

– Чьи наблюдения? – спросил Георгий.

– Некоторых ученых, – уклончиво ответил незнакомец. – Однако, друг мой, – обратился он к Глоговскому, – наступает мое время… Прощайте.

Он вежливо поклонился Глоговскому, снова внимательно взглянул на Георгия, затем быстрым движением сжал его руку выше запястья и вышел.

– Не скажет ли мне пан профессор, – спросил Георгий Глоговского, когда незнакомец скрылся за дверью, – кто этот иноземец?

– Он не иноземец, – ответил Глоговский, – а поляк. Он учился в нашем университете, затем странствовал в чужих краях и теперь заехал к нам ненадолго. Это великий ученый, Францишек.

– Как его имя?

– Его зовут Николай Коперник.

Глоговский поднялся и подошел к Георгию.

– Хорошо, что ты пришел. Ты можешь бывать здесь так часто, как пожелаешь. В этой комнате я провожу большую часть дня, а нередко и ночи. Здесь высоко, и ко мне не доносятся ни голоса моих домашних, ни шум улицы. Я нарочно выстроил себе эту келью под самой крышей. Отсюда мне видны небо и далекий горизонт.

Он подвел юношу к окну. Уже стемнело, и за окном были видны силуэты куполов, кровель и башен. Темнела лента Вислы с возвышающимся на ее берегу знаменитым Вавелем, где на высоком холме застыли громады старинного собора и королевского замка.

Глядя в окно, Глоговский заговорил о вопросе, заданном Георгием сегодня на лекции. Он всесторонне разобрал его и высказал свои собственные мысли, пояснив Георгию, что не имеет возможности на кафедре излагать их с полной свободой.

Затем он сам стал задавать вопросы юноше, интересуясь его прошлым, его страной, народом и обычаями.

Георгий с радостью отвечал, и здесь впервые он доверил учителю свою затаенную мечту.

Георгий рассказал Глоговскому о своем желании посвятить жизнь печатанью книг на родном языке. Он говорил горячо, взволнованно, словно боясь, что эта давно вынашиваемая им идея вдруг не получит одобрения, окажется ложной.

Глоговский слушал его улыбаясь. Профессор понимал, сколь опасно было бы сейчас не поддержать юношу. Но понимал он и то, что Георгий слишком мало знал о печатном деле. Быть может, даже не видел еще печатных станков, не знал, какие трудности ожидают его на этом пути.

– Сын мой, – сказал Глоговский задумчиво. – Я вижу в очах твоих огонь, который может зажечь только истинно высокий и благородный дух. Иди же смело своей дорогой! Но не питай тщетных надежд, что в нашем университете ты достигнешь своей цели. В нем злой волей обскурантов наука скована по рукам и ногам. Оставайся в университете, но учись и за пределами его. Приходи сюда чаще, как это делают несколько других любознательных юношей. Я попросил моего друга, пана Коперника, задержаться здесь на некоторое время и побеседовать с нами. Согласен ли ты, Франциск?

От волнения Георгий не мог вымолвить ни слова. Он только молча кивнул головой.

– Но будь осторожен, – предупредил Глоговский. – Я слишком часто ощущаю на лекциях присутствие невидимых соглядатаев. Слава богу, здесь мы свободны от них. Пусть никто не знает о наших собраниях. Я часто видел тебя с рыцарем фон Рейхенбергом. Ты дружен с ним?

– Нет, – ответил Георгий, – я у него в долгу.

Он рассказал профессору о своих отношениях с Иоганном.

– Так, – молвил профессор, размышляя. – Несомненно, что, оказывая тебе помощь, он преследовал какую-то цель. Это странный и, думаю, опасный человек. Он обладает могущественными связями и пользуется большим влиянием в университете. Он и его друзья ненавидят меня. Однако займемся более интересным делом.

Глоговский показал ему старинные латинские манускрипты, переписанные искусными писцами Западной Европы и Византии, древнееврейские свитки Торы, замечательное итальянское издание «Божественной комедии» Данте, тогда еще мало кому известной в Польше. Затем он перешел к инкунабулам, первопечатным изданиям. С особенной гордостью он показал несколько славянских книг. Это были знаменитый «Осьмигласник», напечатанный в Кракове в 1491 году пражским мастером Святополком Феолем, и издания краковского типографа Яна Галлера, в числе которых были трактаты и лекции самого Глоговского. Эти книги Георгий уже успел приобрести и почти выучить наизусть. И все же он долго рассматривал печатные славянские буквы и заставки, словно пытаясь сейчас понять секрет их создания.