Георгий Скорина - [30]

– Привет и слава мученикам науки! Приблизьтесь, сыны мои, я дам свое благословение! – крикнул он громовым голосом, вынимая что-то из-под плаща.

– Колбаса… – прошептал Вашек почти с испугом. – Целый круг колбасы!

– И маковые лепешки! – провозгласил Кривуш, кладя на стол свои приношения.

– Чудо! – сказал ошеломленный Георгий. – Он только что видел это во сне. Ты поистине ясновидец, Вацлав.

– В таком случае, – сказал Кривуш, – я попрошу тебя, Вацлав, в следующий раз увидеть во сне кабанью голову, паштет из бекасов и небольшой бочонок старого меда. Не буду также огорчен, если тебе приснится костер, на котором будет поджариваться его преподобие пан ректор со своими приятелями, доминиканскими монахами.

– Где ты раздобыл эту святую пищу? – спросил Вацлав, отламывая большой кусок колбасы.

– Проходя по торговым рядам, – важно объяснил Кривуш, – я встретил моего старого знакомца, дядюшку Отто. Этот немец владеет лавкой, которая снится по ночам всем краковским красавицам, как Вацлаву колбаса и лепешки. Я обратился к нему с приветствием по-латыни, чем, несомненно, польстил ему. «О, герр бурш, – сказал этот индюк, набитый фаршем из червонцев. – Ви ест великий снаток латайниш. Напишит мне айн документ…» И он попросил меня составить по-латыни жалобу в магистрат на сборщика податей…

– И ты написал? – спросил Вашек.

– Разумеется. Мне не пришлось ломать голову. Под рукой у меня был трактат блаженного Августина, и я добросовестно переписал оттуда две страницы.

– Что же немец?

– Он был тронут до слез. Он вызвал свою супругу, фрау Амалию, которая давно уже неравнодушна ко мне, как, впрочем, все особы ее пола и возраста…

– А каков ее возраст? – поинтересовался Георгий.

– Я думаю, что она прожила в этом бренном мире немногим более половины столетия. Фрау Амалия угостила меня отличным обедом и снабдила на дорогу тем, что вы сумели так быстро уничтожить.

– Мне кажется, Николай, – решил похвастать Георгий, – что сегодня я заслужил еще лучшее угощение. Пан Глоговский удостоил меня похвалы…

– О, Франек! – воскликнул Вацлав. – Расскажи.

Георгий рассказал друзьям о событиях сегодняшнего утра.

– Какой ты смелый, Франек! – восторгался Вацлав. – Я никогда не решился бы.

– Прекрасно, сын мой, – одобрил Кривуш. – Движение материи – это как раз то, о чем я все время думал, унося колбасу из-под носа лавочника…

– Погодите, – остановил их Георгий. – Это еще не все. После лекции я говорил с Рейхенбергом.

– Не понимаю, что тебе нужно от этого спесивого немца, – сказал Кривуш.

– На этот раз нужно не мне, а ему, – возразил Георгий. – Ведь он помог мне поступить в университет, и я не могу быть неблагодарным. Только не знаю еще, зачем он это сделал…

– Может быть, затем, – объяснил Кривуш, – чтобы покрасоваться милосердием и сделать тебя своим покорным лакеем.

– Нет… я не думаю, – заметил Георгий. – Впрочем, бог с ним. Есть новости более интересные. Пан Глоговский пригласил меня к себе на беседу.

– Святая дева! – вскрикнул Вашек. – Как я рад за тебя, Франек.

– Если бы ты сразу сказал об этом, – почти обиженно заметил Кривуш, – мне не пришлось бы так долго держать за пазухой это доброе вино.

И, вынув бутылку, Николай Кривуш провозгласил тост за будущего ученого Франциска Люце де Полоцко.

* * *

Еще только смеркалось, когда Георгий вышел из бурсы, направляясь к Глоговскому. Ему нужно было пройти весь город до самой окраины. В то время на некоторых улицах Кракова появилось уже много новых зданий, выстроенных немецкими и итальянскими зодчими и отличавшихся той гармоничной простотой, которая была присуща эпохе Возрождения. Но здесь, на окраине, еще царила средневековая готика. Мрачные дома с выступавшими верхними этажами, сложенные из кирпича и дерева, стеснили и без того узкую улицу.

Георгий не без труда нашел жилище профессора. В нижнем этаже помещались лавки зеленщика и мясника. Рядом с лавками были железные ворота.

Войдя в ворота, он увидел стрельчатую арку, за ней широкую лестницу с пологими кирпичными ступенями. Георгий поднялся в просторный вестибюль, скупо освещенный масляной плошкой. Из-за двери доносились визгливые не то женские, не то детские голоса. Георгий постучал. В двери показался седой слуга и на вопрос Георгия, как пройти к пану Глоговскому, молча показал вверх на крутую деревянную лестницу.

Георгий поднялся еще выше и наконец вошел в светлую комнату, где вдоль стен на полках стояло множество книг. В простенках между полками висели карты земли и небесной сферы.

В глубине комнаты, за огромным столом, уставленным медными и стеклянными сосудами, Георгий увидел Глоговского, беседовавшего с незнакомым ему человеком.

Глоговский был в домашнем темном халате, напоминавшем монашескую сутану. Его седеющие волосы свободно падали на плечи. Собеседник, мужчина лет тридцати, в суконном кафтане чужеземного покроя и квадратном черном берете, по-видимому, был иностранец.

Георгий остановился в смущении. Глоговский увидел его.

– А, ты пришел! Прекрасно. Подойди же, Францишек.

Георгий подошел к столу.

– Вот, – обратился Глоговский к своему собеседнику, – юноша, достойный вашего внимания, коллега. Он прибыл к нам из далеких русских земель… Среди учеников моих не знаю более ревностного, чем он.