Георгий Победоносец - [66]

— Никак невозможно. То для молодого барина, ему и отдам. А он мне ефимков…

— Ты кому перечишь, смерд?!

Дорогая, но оттого не менее острая булатная сабля боярина Долгопятого блеснула в свете факелов. Стрелец, что держал мужичонку, испуганно отдёрнул руку, опасаясь в единый миг остаться одноруким калекой, и посланец от неведомых «добрых людей» с раскроенной надвое головой пал в дорожную пыль. Стрелецкий конь шарахнулся и загарцевал на месте, переступая тонкими длинными ногами и с фырканьем раздувая ноздри. По его лоснящейся вороной груди стекала кровь зарубленного мужика. В толпе вразноголосицу взвыли и тотчас испуганно умолкли бабы, и какой-то мужик, вздохнув, негромко, но внятно сказал: «Эк он его…»

— Горяч ты, боярин, — со сдержанным недовольством промолвил сотник Голый. — Его б расспросить сперва…

Боярин помолчал, глядя на труп, потом перевёл тяжёлый, тусклый, как олово, взгляд на сотника.

— Когда б и по чину было тебе меня учить, — медленно проговорил он, — всё едино сделанного не воротишь.

— То верно, — тоже не вдруг, а поиграв для начала с боярином в гляделки, согласился сотник. — А ну, Ефим, глянь, что у него в котомке. Он, болезный, ефимков желал, вот пущай теперь Ефим и глядит!

Стрельцы почали сдержанно смеяться. Тот, которого звали Ефимом, молодцевато спрыгнул с коня, поднял выпавший из рук зарубленного боярином мужика окровавленный мешок и, раздёрнув тесёмку, заглянул внутрь.

Какое-то время он стоял неподвижно, будто окаменев, и, не отводя глаз, не мигая даже, глядел в мешок. Даже при свете факелов было видно, что лицо его посерело. Потом стрелец двумя руками передал открытую суму Голому, а сам, торопливо сдёрнув шапку, троекратно осенил себя крестным знамением.

— Ты чего? — глядя на него поверх мешка, удивился сотник и опустил взгляд на то, что передал ему стрелец. Лицо его закаменело, а в следующий миг на нём проступило выражение хищной радости. — Т-так, — с растяжкой молвил он и медленно запустил руку в суму. — Поглядим, православные, за что молодой барин тому смерду ефимков отсыпать обещался… Ничего не скажешь, хорош подарочек… Вон оно чего! — с торжеством воскликнул он и, держа за волосы, поднял над собой отрубленную голову Андрея Зимина.

Бабы в толпе заверещали так, словно их резали, да и иные мужики тоже не сдержали испуганных возгласов. Мёртвая, с серым, испачканным засохшей кровью лицом голова висела в воздухе, в последний раз глядя на белый свет полузакрытыми, тусклыми, как пара придорожных камней, глазами.

На какой-то миг всё замерло, как при вспышке молнии во время ночной грозы, а потом вдруг пришло в движение.

— Кто?! — диким, не своим голосом закричал на всю деревню Никита. — Кто посмел?! Убью!

Стрельцы, что его держали, нехилого десятка мужи, роняя оружие, покатились в пыль, отброшенные, как два слепых щенка, обезумевшим от горя и ужаса Никитой. Сабля молодого Зимина со свистом и лязгом вылетела из ножен, заблестев в свете факелов. Не ждавшие такой прыти стрельцы попятились от безумца, который, чего доброго, и впрямь мог зарубить на месте.

Степан хотел броситься к Никите, но тут краем глаза уловил, как справа и позади блеснуло ещё что-то длинное, металлическое. Обернувшись, он увидел Ивана Долгопятого, который, не слезая с коня, с довольной улыбкой, какую можно видеть на лице испорченного дитяти, отрывающего крылышки мухе, целил в Никиту из своей диковинной, без привычного фитиля, пищали.

Обо всём забыв, зная только, что толстомясый увалень сейчас выпалит в Никиту, совершив непоправимое, Степан кинулся к Долгопятому, сбив с ног некстати случившегося на дороге старосту.

Поспеть вовремя он не мог, но его отчаянный бросок сделал своё дело — увы, совсем не так, как чаял Степан. Заметив краешком глаза бросившегося к нему здоровенного, как матёрый медведь, холопа, Иван Долгопятый испугался, заторопился, рука у него дрогнула в самый момент выстрела, и тяжкая свинцовая пуля, которая в ином случае попала б в землю, в Старостин забор, а то и в кого-нибудь из стрельцов, угодила Никите Зимину аккурат в середину лба.

Один из стрельцов ловко сбил Степана с ног, ударив в лицо тяжёлой рукояткой бердыша. Рухнув в пыль, зажимая ладонями разбитое, окровавленное лицо, Степан услышал ликующий вопль боярского сына Ваньки Долгопятого:

— Попал! Глядите! Все глядите! Я в него попал!!!

Глава 11

Выезжая из дома, боярин Долгопятый обыкновенно сажал с собою в возок шута. Шут был новый, взятый боярином неведомо где взамен бесследно исчезнувшего Парамошки. О том, куда подевался прежний барский шут, дворня втихомолку судачила почти целый год, так и не придя к согласию. Одни говорили, что Парамошка, не стерпев своей горькой доли, бежал на Дон иль на Волгу, иные склонялись к мысли, что боярин попросту прибил либо утопил негодного кривляку.

Если последнее было правдой, то топил шута наверняка конюх Агей, что после исчезновения Безносого Акима (за которое вся дворня тогда горячо благодарила Господа Бога) справлял в боярском доме нехитрые обязанности палача. Спросить о том Агея не вышло, потому как сам он был найден мёртвым у себя на конюшне аккурат в то утро, когда обнаружилась пропажа Парамошки. Отчего да почему он помер, долго гадать не приходилось: нашли его голым по пояс, лежащим ничком на лавке, где обыкновенно пороли провинившихся холопов, и на спине его виднелись красные, оставленные плетью рубцы. Рубцов было немного — не то четыре, не то пять, — и через короткое время дворня на своей шкуре узнала, кто был тот таровитый мастер, что несколькими ударами запорол насмерть дюжего конюха. Сведали они сие, когда на место умершего Агея заступил новый боярский шут. Вот уж этот порол так порол! Насмерть, конечно, не забивал — боярин не велел, — но с первой же плети ясно чувствовалось, что, будь на то хозяйская воля, запорол бы в два счёта.