Георгий Победоносец - [62]

Семейная легенда лгала, как и большинство легенд, особенно семейных, но Иван Долгопятый этого не знал, а чего не знаешь, о том и душа не болит — сие, надо думать, было верно при царе Горохе, верно ныне и будет верно во веки веков.

В полусне он услышал, как тихонько скрипнула, отворяясь, дверь, и увидел просунувшуюся в щель голову — страшный, косматый ком спутанных грязных волос, в гуще которых поблёскивали злые паучьи глазки. Пряди, что свисали с головы, перепутались с бородой, составив с нею как бы единое целое; на месте носа темнел лоскут грязной, засаленной кожи.

Когда пропал Аким Безносый, Ивану было не то десять, не то одиннадцать лет. Воды с тех пор утекло немало, но страшный отцов палач врезался в память накрепко. Детские впечатления — самые сильные и в памяти держатся крепче всего; бывает, человек под пыткой не сможет припомнить, что ел сегодня за обедом, а какой-нибудь пирожок, коим угостила в детстве мать, до самой смерти не забудет.

Конечно, обезноздренный душегуб — не пирожок, но Ивану он запомнился хорошо. И теперь боярский сын узнал его с первого взгляда и если удивился, так только тому, с чего это вдруг Аким Безносый забрался в его сон. Он даже бровью не повёл — думал, и впрямь приснилось.

Поглядев на него чуток, косматая безносая голова без единого звука скрылась за дверью. Иван с интересом ждал продолжения сна, но ничего не происходило: перед глазами была всё та же бревенчатая стена с низкой дверью, а в ноздри так и шибал дикий, звериный, лесной дух сто лет не мытого тела.

Тут Иван, конечно, удивился: что-то не помнилось ему, чтоб запахи снились, да ещё такие, прости господи, пакостные!

И понял он, что не сон это, а самая что ни на есть явь. Аким вернулся, в этом не было сомнений.

Придя к такому выводу, боярский сын не удивился и не испугался. Ну, холоп. Ну, ушёл, а после пришёл — что тут такого? Время для Ивана ничего не значило, он его не считал. День, неделя, десять лет, целая жизнь — всё едино, когда живёшь в лени да скуке.

Однако ж Аким был холоп не простой — это Ванька и в десять лет понимал, а уж теперь-то и подавно. Что на конюшне других смердов порол и, бывало, насмерть запарывал — то чепуха, плешь комариная. Знать Иван ничего про их с отцом дела не знал, однако чувствовал: непросто сие, и Аким непрост, и дела их с тятенькой таковы, что про них, может статься, даже Господу Богу неведомо, а ведомо одному только сатане.

А Ваньке-то что с того? Так оно даже потешней. Занятней, по крайности, чем в Свято-Тихоновой обители, в монастырском храме столбом стоять, креститься, непонятные поповы слова слушать и делать вид, будто молишься. Аким-то небось за всю жизнь «Отче наш» не заучил, и какое ему с того лихо? Кого хочет, того и режет, и никто ему, окромя тятеньки, не указ. Сие ль не любо? Да любо! Любо! Ещё как.

Словом, появление Акима Иван воспринял как добрый знак. Стронулось что-то в жизни, пошло вперёд, и в извечной ровной скуке как будто появился просвет. Мысль, пришедшая в голову Ивану, когда он осознал, что безносый палач не привиделся ему во сне, а явился во плоти, была проста. «Не сносить кому-то головы», — сев на ложе, подумал Иван.

По всему видать, ожидалась потеха. Не желая ничего пропустить, Иван Долгопятый живо спрыгнул с постели и, как был, босой, в длинной холщовой рубахе, крадучись вышел из опочивальни.

Потеха и впрямь удалась на славу. Дверь отцовской спальной горницы была прикрыта неплотно (Иван когда-то потратил немало времени, сил да выдумки на то, чтоб дверь сия, закрывшись, через малое время сама собою потихоньку отходила от косяка; вот тебе, тятенька, и дурак!), и всё, что происходило внутри, он видел и слышал целиком, до малейшей мелочи. При виде отрезанной головы, которую безносый душегуб зачем-то притащил в терем, Ивана затрясло — не от страха, нет, а от знакомого возбуждения, такого сильного, какого боярский сын не испытывал ни разу, даже когда расстреливал медведя или целился из мушкета в голову ничего не подозревающего мужика. Любо! Ай любо! Воистину, жизнь наконец-то начала делать поворот, коего Иван Долгопятый давно ждал.

А вот тятенька головы испугался, то было видно с первого взгляда. Ивану даже смешно стало: ну что он, ей-богу, как дитя малое? Сам ведь хотел Зиминых извести, так чего теперь пугаться? Мёртвая-то голова поди не укусит! Вот тебе и грозный боярин — куска дохлятины убоялся!

Всё ж таки зря боярин на сына грешил — не был Ванька глуп. План, что Феофан Иоаннович с Безносым Акимом в ту ночь составили, Иван понял сразу, едва ли не с первых туманных отцовых слов. И не только понял, но и оценил. Задумка была не дурна, но и не больно хороша — так, серединка на половинку. Начал-то тятенька за здравие, в миг единый смекнув, как ему нежданную беду себе во благо обернуть. А вот кончил, к немалому удивлению сына, за упокой, задумав свалить самую главную да вдобавок ещё и самую приятную работу на царёв суд. Белены, что ль, объелся? Сам же сто раз говаривал, что царь-батюшка судит, как ему Бог на душу положит. Сегодня в уста облобызает, возвысит и одарит щедро, а завтра сунет сапогом в харю и отдаст извергу своему Малюте Скуратову в опричный двор на растерзание. Нешто постарел тятька-то, из ума помаленьку начал выживать?