Георгий Победоносец - [47]

Гостилось ему у княжича Загорского хорошо, да недолго: Ярослав вскоре должен был отправиться с посольством к римскому кесарю, сиречь немецкому императору Фердинанду — стращать его русской силой и в то же самое время уверять в братской любви к нему царя Ивана Васильевича, дабы не чинил препятствий торговым и служилым людям в сношениях с Москвою и не влезал в её кровавую распрю с Ливонским рыцарским орденом. Дел перед отъездом у княжича было невпроворот — как государевых в Москве, так и своих, хозяйских, в вотчинном имении. Посему, обняв и расцеловав Никиту, как родного брата, княжич сразу повинился, что провести с ним много времени не сможет и что доброй проказы, как то случалось в былые времена, ныне они учинить не успеют.

Сидя за столом, что ломился от яств, посмеялись, вспоминая те проказы. Припомнили, как однова́, гостя с отцами в дому боярина Хлопушина, вдвоём составили грамотку, в коей было прописано про казну татарского хана, якобы зарытую у Хлопушиных на подворье. Расписали всё, как надо быть: сколь в той казне злата, сколь серебра, сколь каменьев самоцветных и каких; про оружие драгоценное, понятно, тоже не забыли, ибо отроку четырнадцати лет, какими они тогда были, красивая сабля дороже всех сокровищ мира представляется. Грамотку ту подкинули в такое место, где Егорка, боярина Хлопушина сын, один только и мог её сыскать. Егорка, лоб здоровенный, да умом негораздый, грамотку нашёл, с грехом пополам прочёл, а после, отцу ни слова не сказавши, весь двор как есть ямами изрыл — когда мальчишек дворовых заставлял, а когда и сам за лопату брался. Долго боярин с ним бился, покуда добился, зачем сын норы в земле копает. Сколь розог извёл, то уму непостижимо, а Егорка всё крепился — не хотелось, вишь, тятьке ханский клад отдавать. Потом, конечно, признался. Тяжко тогда боярину пришлось, ибо непонятно было, что с ним, дурнем, делать: не то сечь, не то смеяться, не то и вовсе пожалеть, что таким доверчивым да недалёким на свет уродился…

Как отсмеялись, Ярослав, помрачнев немного, поведал Никите новость: Егорку-то Хлопушина, оказывается, татары хана Девлет-Гирея на дальнем южном рубеже насмерть убили. Как и что там было, татары ли набежали либо сам он по ошибке, в степи заплутав, на них наехал, того теперь не сведаешь. А только, как оно ни будь, мёртвые сраму не имут, а стало быть, принял Егорка самую что ни на есть почётную для боярского сына смерть — с саблей в руке, лицом к неприятелю.

После княжич подробно и весело рассказывал, как ходил с посольством во фряжские земли. Про что ни говорил, всё у него выходило смешно да забавно, будто и не по государевой службе ездил, а потехи ради. Никите, однако ж, было ясно, что смешит его Ярослав нарочно, чтоб и товарища детских игр повеселить, и государевых секретов, упаси бог, по неосторожности не выдать. Оттого было и обидно, и горько: что ж это за жизнь такая? Двадцать лет — возраст, в коем недорослю давно пора мужем стать, славу родового имени укрепив и приумножив. Вон Ярослав по посольским делам уж в таких краях побывал, про какие Никите только понаслышке ведомо; Егорка Хлопушин, хоть и недруг с детства, а погиб завидно. Он ведь хоть ума и невеликого, зато силы изрядной. Небось легко не дался, дал татарве отведать русской силы! Даже Ваньке Долгопятому применение нашлось, а он, Никита, ровно пятое колесо в телеге — ну, никому не надобен!

Будто угадав его мысли, княжич перевёл разговор на Никиту. Спросил, что он, дворянский сын Зимин, далее делать намерен — неужто так и станет дома сидеть? Имение-де у него небольшое, всю жизнь с него никак не прокормишься, так не пора ль и о государевой службе подумать?

Тут Никита и не сдержался, сказал всё как есть: мол, в какой угол ни ткнёшься, в чью дверь ни постучишь, всюду от ворот поворот. Не токмо бояре, но и дьяки приказные нос воротят, будто от прокажённого. Хоть волком вой от такой жизни, ей-богу!

Ярослав с малолетства умом был скор да изворотлив, а служба в Посольском приказе его в тех похвальных качествах только укрепила. Мигом смекнул, откуда ветер дует, и прямо Никите сказал: тут, мол, Долгопятого рука чувствуется. Как Бог свят, без него не обошлось!

Никита и сам не раз так же думал, да что толку? Плетью обуха всё одно ведь не перешибёшь, да и доказать ничего нельзя… Однако княжич, не токмо в заграничных, но и в московских делах зело сведущий, глаза ему до конца открыл. «Ты что, — сказал, — Никита Андреев сын Зимин, белены объелся? Нешто неведомо тебе, что у государя каждый верный да сметливый человек на счету? Не слыхал разве, что царь худородных привечает, казной да землицей жалует, ежели служат справно и душой ему прямят? А ты нешто не таков? Что у тебя, клеймо на лбу аль, как у Ваньки Долгопятого, вместо головы горшок с гороховой кашей, из коего, что слово вылетело, что ветер, который от гороху происходит, — всё едино? Ах, говоришь, не таков ты? Тогда тебе на государевой службе самое место! А что носы воротят, то, известно, Долгопятого работа. Экий, прости господи, аспид выискался! Ведомо, тебе его ни стороной обойти, ни верхом перепрыгнуть невмочно. Однако ж, друже, шила в мешке не утаишь и воду в решете не удержишь. Правда — она всегда себя окажет, а кривде рано или поздно конец придёт. Сыщется и на Долгопятого управа. Я-то на что? Найдётся у меня с кем про тебя переговорить, а нет, так прямо к государю пойду. Ударю челом, открою ему глаза, как иные ближние бояре об деле его радеют. А то батюшку попрошу, он к тебе с добром…»