Георгий Иванов - [135]

другое, чем прежде» вместо ожидаемого «но», нужного там, где одно отрицает другое. Два способа видения, два состояния сознания сосуществуют, и второе проявляется лишь время от времени, неожиданно, само собой, как подарок:

Принимаю, как награду,

Тень, скользящую по саду,

Переход апреля к маю,

Как подарок, принимаю.

(«Образ полусотворенный…»)

Но поэтическое творчество не зависит даже от «таланта двойного зренья». Дар Георгия Иванова многогранный, он обширнее «таланта двойного зренья». Даже когда этот талант не проявляется, стихи тем не менее приходят, и тогда они обитают в сфере обыденного. Сквозь них просвечивают настроения поэта, мысли и даже «мыслишки», его отношение к окружающему, жизненный (если не сказать житейский) опыт, горечь не спасительной иронии. И стихи создаются не на особенном материале, а на столь обыденном, что обыкновеннее не бывает:

А люди? Ну на что мне люди?

Идет мужик, ведет быка.

Сидит торговка: ноги, груди,

Платочек, круглые бока.

Природа? Вот она, природа –

То дождь и холод, то жара.

Тоска в любое время года,

Как дребезжанье комара.

Конечно, есть и развлеченья:

Страх бедности, любви мученья,

Искусства сладкий леденец,

Самоубийство, наконец.

(«А люди? Ну на что мне люди?..»)

Здесь своего рода автопортрет-набросок, впрочем, достаточный, для осмысления некоторых подробностей биографии поэта. Этот автопортрет был включен в книгу «Портрет без сходства». Сходство есть, но оно неполное. Вместо главного дела поэта – музыки, которая «миру прощает», дребезжание обыденности. Отсюда и тоска – от пресса неудач, от существования на грани бедности (тогда, в Биаррице, еще только на грани), от скотоподобия окружающего, от неверности близких. Смысл искусства саркастически низводится, взгляд на него пренебрежительный, оно в том же ряду мучительных «развлечений», что и поиски куска хлеба. Сарказмом прикрыто отчаяние. Оно пустит корни, прорастет, и он скажет: «Отчаянье я превратил в игру…»

Орионовская подборка кончалась написанным в Биаррице в 1944-м или в 1945 году стихотворением. Его особенность – та спонтанная интуиция, когда о человеке мы можем сказать: его осенило. Стихотворение, не только написанное, сколько записанное по горячему следу, пока чувство, мысль и образ еще не остыли, вроде записей Розанова (например, в «Опавших листьях»), с которыми Г.Иванова иногда сравнивали. Подобные стихи имел в виду его ученик Кирилл Померанцев, когда говорил, что своей глубиною они напоминают мистические трактаты.

Было утро какого-то летнего дня.

Солнце встало, шиповник расцвел

Для людей, для тебя, для меня…

Можно вспомнить о Боге и Бога забыть,

Можно душу свою навсегда погубить

Или душу навеки спасти –

Оттого, что шиповнику время цвести

И цветущая ветка качнулась в саду,

Где сейчас я с тобою иду.

(«Как туман на рассвете – чужая душа…»)

Тут понимание приходит без усилия – непреднамеренное, ненадуманное, непринужденное постижение. Вселенную разные люди в разные моменты своей жизни представ­ляют индивидуально — в своем особом масштабе. Каждый видит лишь меняющуюся картину мира. Но если в рамках этой картины чувствуешь живую связь всего друг с другом, иными словами — единство жизни и жизнь единства, то почувствуешь равенство всего сущего, без иерархии ценностей. В такой момент эта картина становится творческой моделью мира. Чем наполнена эта картина у Георгия Иванова, изображенная им посредством полусотни коротких слов? Лето, солнце, утро, сад, куст шиповника, прохожие и кто-то, с кем я сейчас иду рядом, и в сердцевине картины (в центральной, срединной строфе) — Бог и душа. Мгновенная картина мира воспринимается «здесь и сейчас». Оттого, что наступил момент такого видения («оттого, что шиповнику время цвести»), просто из-за того, что качнулась ветка – можно погубить или спасти душу. Звучит как бессмыслица, в лучшем случае как парадокс. Но тут не власть случая, но власть высшая, даже если в этот момент вспоминаешь, что забыл о Боге. За той картиной, показанной в ощутимо переживаемом единстве и потому воспринимаемой как модель сущего, чувствуется присутствие Высшей Силы, перед которой стоит душа. И как сказал один старинный мыслитель, единство мира и доверие к душе – вот все, что нам нужно знать. Талант двойного зрения на одном плане сплетает в дивное единство детали картины, а на другом открывает существование души и свидетельствует о присутствии Высшей Силы.

После того как Юрий Одарченко выпустил свой единственный сборник «Денек», он был замечен критикой. Кратко отозвался о нем в «Возрождении» Георгий Иванов: «В среде старой эмиграции новые таланты появляются все реже и реже. Да и откуда им взяться? Уже задолго до войны эмигрантская поэзия "стабилизировалась": на приток новых махнули рукой, стараясь сберечь то, что есть, и довольствуясь этим. Появление Одарченко, выступившего впервые в печати спустя три года после liberation, отрадно как все исключения, лишь подтверждающие правило — исключение».

Однажды Одарченко сказал Одоевцевой, что Георгий Иванов не имеет права печатать стихотворение «Мелодия становится цветком…», поскольку оно заканчивается строчками «И Лермонтов один выходит на дорогу, / Серебряными шпорами звеня». Одарченко «якобы уже употребил этот образ в своем стихотворении "Я не доволен медведями…". Вот его концовка: “Медведь огромный вместо Бога / Над миром лапу протянул, / Он лермонтовским сном уснул, / Пока не прозвучит тревога. / Не призывайте ж имя Бога". Я доказывала, что Георгий Иванов не имеет отношения к его жутковатым "медведям", но всю мою аргументацию он оставил без внимания».