Геополитический романс - [11]

Здесь любой опойный складской прапор давал ему сто очков вперёд. Аристархов, всю свою жизнь проживший вне денег, остро переживал внезапно открывшееся собственное ничтожество и в то же время сознавал, что это врождённый порок, излечиться от него невозможно. Аристархов начинал думать о деньгах, и его разбирал идиотский смех, настолько лично ему была очевидна смехотворность денег в сравнении со всем остальным и настолько это было не так. Должно быть, он походил на безумца, полагающего, что земля плоская, а не круглая, что она стоит на месте, а не вращается вокруг Солнца, то есть денег.

Некий майор Лузгаев по-соседски захаживал к ним на огонёк. Жанна каждый раз уходила к себе, до того ей был неприятен этот майор — матерящийся, едва умещающий пузо в китель, вечно пьяный и почти всегда с расстёгнутой ширинкой. Но вот стало известно, что майор толкнул немцам цемент, поимел пол-лимона марок. Теперь Жанна не уходила, когда тот сидел у них на кухне, отзывчиво смеялась его шуточкам, что-то даже похожее на интерес к майору сквозило в её взгляде. Деньги превратили Лузгаева в достойного мужчину. Отсутствие денег превратило Аристархова в ничто. Всё это было старо как мир и одновременно ошеломляюще ново для растираемого между двумя жерновами — деньгами и их отсутствием — Аристархова.

Жанна, рванувшая в Афганистан сразу после Торопецкого медучилища, побывавшая под ракетными и артиллерийскими обстрелами, пережившая смерть двух своих (хотя кому, кроме неё, известно точное число?) мужиков, поработавшая операционной сестрой в госпиталях, подежурившая ночами возле умирающих и стонущих раненых, видевшая в жизни всё, что позволительно и непозволительно видеть женщине, вынесенная Аристарховым сквозь ущелье, в водно-золотом облаке из-под пакистанского «Миража», Жанна в Афганистане, где у неё не было ничего, где она была как евангельская птица небесная посреди смерти, сохраняла доброту, живость взгляда, искренность речи и естественность поведения, — одним словом, сохраняла человечность там, где, казалось, не может быть места человечности.

В Германии, где не было смерти, не было раненых, не было обстрелов, где у них был хоть и временный, но дом и всего было в достатке, живое, доброе лицо Жанны сделалось жестяным, взгляд погас, речь стала нервной и односложной, поведение — резким и неадекватным, — одним словом, Жанна утратила человечность там, где, казалось, ничто этой самой человечности не угрожает. Только в магазинах, перед аквариумами автосалонов, где на специальных площадках медленно вращались карминные «мерседесы» и аспидные «БМВ», в меховых пассажах с тысячами шуб, как будто нанесёнными немцам «с дыма» некими северными данниками, взгляд Жанны зажигался холодно и требовательно, совсем как взгляд герра Вернера. Идея потребления, как пространства без границ, смысла и меры, горела в глазах Жанны.

— Помнишь обувные ряды в Герате? — спросил Аристархов, когда они то ли в Бремене, то ли в Касселе шагали по нескончаемому меховому пассажу.

— Ну? — коротко отозвалась Жанна, прожигая взглядом витринное стекло. Аристархову показалось, что число чёрных кружков на леопардовой шубе увеличивается от её паяльного взгляда.

— Сколько шуб… — продолжил Аристархов.

— Не вижу связи, — оборвала Жанна.

— В Герате все ходили босиком, а здесь не бывает морозов, — засмеялся Аристархов.

— Много шуб, много обуви, — ответила Жанна, — это жизнь, Аристархов, это то, ради чего люди живут, а не ради вонючих войн и вертолётов. Но тебе, — закончила с сожалением, переходящим в отвращение, — этого никогда не понять!

4

Аристархов давно искал случая поговорить с генералом, но не получалось. Он знал генерала с афганских времён. Тогда генерал был подполковником и командовал не дивизией, как сейчас, а полком. В Афганистане в подполковнике уже не было необходимой для военного человека идейности, но оставались воля и решимость делать что должно, чтобы было что будет. А если и возникали сомнения, подполковник разгонял их скачкой на верблюде Хасане.

Аристархову не в чем было его упрекнуть. Командир сделал всё от него зависящее, чтобы Аристархов и другие пилоты остались живыми. Хотя, конечно, остались далеко не все.

В Германии в генерале, похоже, не осталось ни воли, ни решимости. Иногда взгляд его странно стекленел, и он подолгу молчал, не замечая окружающих. А иногда лицо его как бы сжималось в кулак и багровело, и Аристархову казалось, генерал едва сдерживается. Одним словом, что-то остаточно военно-человеческое, если, конечно, может быть военно-человеческое вне идейности, воли и решимости, присутствовало в генерале, как неясный отражённый свет.

Собственно, так же, как и в Аристархове.

Но капитанский понятийный круг ограничивался конкретными боевыми заданиями, одним-единственным вертолётом. Генерал же в силу звания и положения должен был видеть происходящее как бы с некоей горы. Аристархову хотелось бросить взгляд на окрестности с этой предполагаемой генеральской горы, как в щёлочку подсмотреть, хотя всё чаще закрадывались сомнения: а есть ли вообще гора?

Герр Вернер назначил быть на клубном лётном поле под Ганновером в четырнадцать ноль-ноль. Он должен был привезти из города господина, интересующегося жидкими противогазами.