Геопоэтика. Пунктир к теории путешествий - [16]
Помимо звонков и писем к предпринимателям, прежде всего директору корпорации «Воля» (б. Керченский тарный завод) Владимиру Непорожнему и главе Балтийского морского пароходства Виктору Харченко, не последнюю роль сыграли рекомендации мастодонта индустрии путешествий Юрия Сенкевича и ныне покойного директора Института зоологии РАН Ореста Скарлато. Искреннее спасибо всем ещё раз, господа-товарищи! Я ушёл в экспедицию в качестве художника-натуралиста, как бы в творческую командировку от города, и полгода интенсивно шлифовал авторскую технику на образцах островной и африканской фауны и флоры. Итогом стали собранная для музея ЮгНИРО коллекция (впервые в истории Института — ботанические, а не животные экспонаты, чем особенно горжусь), ряд популярных докладов и выставки натуралистической графики в Крыму, Днепропетровске, Киеве и Москве.
«Культурологически наиболее обусловленная стартовая площадка для путешествия духа», — сказал про Керчь автор идеи Боспорского форума Изяслав Гершмановских. Да, Керчь послужила трамплином для меня и для многих ныне таких же, в сущности, беженцев, удачливых беженцев, но она же и посадочная площадка — для самых сильных, кому хватит духа вернуться и восстанавливать из руин целостную жизнь. Ты ждёшь ли меня ещё, веришь ли ещё, Керчь?.. Я не знаю, хватит ли мне когда-нибудь силы духа.
Всё-таки нужно как-нибудь сконцентрироваться и написать галерею керченских литературных пейзажей, разложить ландшафт на главные составляющие или культовые места. Что за пункты входят в парадный список, заранее понятно. Городской Бродвей — улица Ленина, в молодёжном слэнге «Лента», до революции ул. Дворянская (новый мэр, заботясь об имидже города, чистит его до блеска, Ленту превратил в копию Старого Арбата с фонарями и шопами, снёс опостылевшие развалины по берегам улицы, а мне почему-то жалко); «Комариная плешь» на Тузле; сама Тузла; «Борзовка», «площадка» (окраинный пустырь перед дурдомом, недалеко от горпляжа); Митридатская лестница, ряд раскопок, облюбованных горожанами под первомайские пикники: Пантикапей, Мирмекий, Тиритака…
Топонимика Керчи — огромная тема. Ни один город планеты не имел за свою жизнь столько названий. Пантикапей, Боспор, Карх, Чарша, Корчев, Воспоро, Черкио, Воспро, Черзети, Кесария, Керич, Еникале и т. д. Удивляться нечему, Керчь один из старейших городов Земли. В вариантах склонения нынешнего имени — «в КерчИ’», либо «в КЕ’рчи», — я вижу выбор между низким стилем и высоким: смотря с чем ставишь в один ряд это имя — с «печью» или с «речью». Вслед за Маяковским («а там, под вывеской, где селёдки из КЕ’рчи…») предпочитаю второй вариант, хотя в жизни он, натурально, встречается реже. Топонимы в городе в основном советские: старые русские и татарские названия во многих случаях так и не были возвращены. Но всё же гора Митридат выглядит очаровательной антикварной этажеркой: улицы Митридатская, Эспланадная (в произношении горожан, разумеется, «Эксплуанадная»), Первый, Второй Босфорский переулки… На волне гласности в конце восьмидесятых я решил было под шумок добиться переименования улицы Ворошилова, на которой жил, в улицу Максимилиана Волошина: и близко по звучанию, и ассоциации не с подлостью и кровью, а со всеми лучшими человеческими проявлениями… Но согласился с возражениями муниципалитета: улица новая, нехорошее имя у неё с рождения, а вон в Италии до сих пор есть площади Муссолини.
Протекающая через центр речка Мелек-Чесме, — в переводе с татарского «Ангельский Родник», между прочим, — после депортации крымских татар была переименована в речку Приморскую. Образцовый кретинизм типа «площадь Привокзальная», «улица Межмикрорайонная»… Удачно она зашифрована в рассказах Маковецкого: речка Пантикапейка.
На втором Форуме писатель сделал краеведческий доклад «Митридатские улочки». Один из анекдотов, оставшихся в литературных кругах, таков: к концу доклада, вылившегося в суровую критику предыдущего форума, задремавший было в зале поэт Иван Жданов вдруг в тревоге подпрыгнул: «Стоп! А где же кочки-то?» Сидевший рядом поэт Тимур Кибиров строго его поправил: «Не кочки, Ваня! Не кочки, а улочки!»
Но я не случайно во врезке к очерку назвал Керчь городом необыкновенным и магнетическим. Подразумеваю ту мощную ностальгию, которой заражает этот край, когда хоть немного его узнаешь, а потом покинешь. Человеку, объездившему не мир, но почти полмира, от Сахары до Антарктиды и от Джакарты до Санта-Круса-де-Тенерифе, Керчь подарила мне многие из самых сильных воспоминаний в жизни. Читатель сам может если не вспомнить, то вообразить чувства, возникающие при непроизвольной медитации на объекты причерноморской археологии и геологии. Но опишу один волнующий мою память случай.
Маленькой компанией мы шли на закате холмистой степью к северному побережью Керченского полуострова, к заливу Мама Русская. Простор был тёплым и ласковым, о дневном зное как бы не помнилось, море ещё не показалось вдалеке. И мною постепенно овладело почти мистическое — нет, не чувство, а ощущение, физиологическое ощущение единства с геологическим пространством вокруг. Во мне всё отчётливее звучал некий древний голос, зов-не зов, какая-то длинная, ВЕЧНАЯ монотонная фраза не из слов, а, может быть, из биотоков. Говорили эти холмы и камни, но они не видели ни меня, ни проходивших здесь в течении тысяч лет кочевников и воинов, чьи движущиеся тени были такими же призрачными и случайными в гаснущем вечернем свете, как и я. Стоический монолог адресовался ни к кому, как вой ветра, как шорох радиопомех, как песня-мычание человека, закопанного по шею в песках. Я приотстал от друзей, оглушённый и опьянённый этим немым гулом, я испытывал нечто вроде сладостного ужаса, но сердце билось как никогда мерно и тихо. Когда мы вышли на побережье, голос оборвался, — возможно, заглушённый внешним, звуковым взыванием моря… Это чувство повторилось ещё раз, прошлым летом, уже на юге Керченского полуострова, тоже среди холмов и скал побережья и тоже на закате. Между этими двумя крайними точками ровно сорок километров, ровно четыре года и ровно город Керчь.
