Генри и Катон - [36]

— Прости, дорогая, не знал…

— Постоянно ты врываешься.

— Прости…

— Я думала.

У Люция упало сердце. Он по опыту знал, что, когда Герда о чем-нибудь думает, жди неприятностей.

Гостиная этим вечером выглядела немного веселее. Днем Герда с Родой занялись тем, что перенесли вниз из галереи несколько вещиц и кое-что из мебели: кресло для шитья, расшитую скамеечку, карточный столик, пару дрезденских ваз, постелили длинную казахскую ковровую дорожку. Галерея, которая наделе представляла собой просто узкую комнату, не имеющую определенного назначения, использовалась как склад для мебели. Иногда ее называли «музыкальной комнатой», поскольку дед Бёрка имел обычай там музицировать. А еще Герда с Родой, трудясь совместно, как бывало нередко, составили в большом прямоугольном стеклянном аквариуме композицию из нераспустившихся кистей каштана, лесного орешника и белых нарциссов. По комнате кружил их аромат, разбуженный жаром камина.

Люций проспал большую часть послеобеденного времени. Когда-то он скрывал эту свою слабость от Герды, которая, конечно, никогда не отдыхала днем, но она в конце концов узнала и теперь не упускала случая подколоть его, говоря вскоре после ланча: «Пора тебе вздремнуть!» Прежде Люций стеснялся своей привычки и позволял себе тайком прилечь не более чем на двадцать минут. Теперь же, постарев и проще относясь ко всему, хотя по-прежнему чувствительный к колкостям Герды, он предвкушал, как задернет шторы и смежит веки. Пока спина не болела так сильно, он прекрасно мог мгновенно задремать в любом положении, теперь же приходилось долго ворочаться. На ночь глотал снотворное, правда в умеренных дозах. Никогда — начиная с детских лет — он так не жаждал, чтобы сознание отключилось.

Утром он был очень занят творчеством. То есть почти час сидел над книгой о политике, думая, как бы сократить ее так, чтобы можно было опубликовать в виде духовной автобиографии. Или проще бросить этот труд и начать все заново и на ста мощных страницах представить концентрированный опыт всей жизни? Люций почувствовал, что очень утомился. Он поставил баховскую си-минорную партиту и вернулся к хайку. Теперь он экспериментировал с формой. Уместна ли тут рифма?

Зачем нарциссу жалость знать?

Все весны склонны убивать.

Он — волю свою диктовать!

Молодой хозяин.

— О чем ты думала, дорогая?

— Я думаю, тебе нужен отпуск.

Люций пришел в замешательство.

— Но я и так в постоянном отпуске. По крайней мере, я имею в виду…

— Тебе необходима перемена обстановки. Ты б давным-давно мог закончить свою книгу, если бы не сидел взаперти в этой башне из слоновой кости. Тебе следует бывать на людях, спорить с ними, жить реальной жизнью.

Подобная перспектива, похоже, не слишком увлекла Люция.

— Но, дорогая…

— Только не начинай…

— Я думал, ты хочешь, чтобы я спорил!

— Я не хочу, чтобы ты спорил со мной. А хочу, чтобы ты уехал на время. Мог бы съездить к своей сестре.

Сестра Люция, Одри, была замужем за агентом по продаже недвижимости и жила в Эшере. Они не ссорились, но и почти не виделись.

— Она очень занята… дети…

— Они наверняка теперь уже взрослые?

— Не все, Тимми и Робби…

— Ну, мне все равно, куда ты поедешь.

Люций молчал. Неслышно вошла птичьеголовая Рода и задернула шторы на окнах. Когда она удалилась, Люций сказал:

— Герда, дорогая, ты была исключительно добра ко мне. Когда это началось, мы не думали, да, не знаю, что мы думали, я, по крайней мере… с тех пор прошло столько времени, и я был очень счастлив здесь, так уж случилось, и мы никогда это всерьез не обсуждали… и я иногда чувствовал… то есть задавался вопросом, не чувствуешь ли ты… не хочешь ли ты заключить соглашение до…

Герда, нахмурясь, слушала. А Люций вдруг представил себя в съемной комнатенке где-нибудь на севере Лондона, живущим на свои жалкие сбережения и пенсию по старости и проводящим все дни в местной публичной библиотеке. Ужасная и вполне возможная перспектива.

— Ты хочешь пожизненное соглашение?

— Нет, конечно нет…

— Я пожизненное не хочу. Я признаю, что имею безусловное обязательство перед тобой точно так же, как перед Родой и Беллами.

Это было не самое лучшее решение вопроса, но Люций почувствовал облегчение.

— Я имею в виду не то, что отношусь к тебе как к…

— Не сомневаюсь, дорогая, не сомневаюсь. Mutatis mutandis[27].

— Просто мне хочется немного побыть одной с Генри.

— Да, понимаю, конечно. Прекрасно тебя понимаю. И разумеется, уеду…

Люций был рад услышать это рациональное объяснение, хотя упоминание о молодом хозяине породило мысль: предположим, он уедет, а если потом Генри не позволит ему вернуться?

Герда, все еще в рабочих брюках, смотрела на огонь в камине и не следила за изменениями настроения Люция.

— Думаю, если мы останемся одни… он будет… это будет лучше…

Если они останутся одни, он пожалеет ее, думала она про себя. Она заставит его, и ему придется сжалиться. В противном случае она будет обречена на мучения, на безумие, а это немыслимо, она должна знать свою участь. Она кажется ему суровой. Если бы только он начал понимать ее! За последние несколько дней независимое поведение Генри, его вежливая, отчужденная холодность постороннего изменили Герду. Необъяснимая волна возмущения, которое она испытывала поначалу, схлынула. Тогда, если бы Генри захотел обнять ее, утешить в ее утрате, стал бы уверять, что будет заботиться о ней, заменит ей Сэнди, она бы, наверное, в ужасе отшатнулась от него. Теперь же, когда подобное вряд ли бы произошло, она ясно видела свою потерянность, отчаянность своего положения, отчаянность, которая заставила ее быть совершенно глухой к чувствам Люция, к его жалкой гордости и страху, что его отошлют к Одри. Теперь Герда понимала, что, если Генри просто возьмет и вернет ей дом, что он мог сделать, если он просто бросит ее здесь одну навсегда и вернется в Америку, она сойдет с ума. Генри был всем, что у нее осталось, она не могла потерять его и не допустит этого.