Гений - [147]

И не попал. Сразу же прозвучал выстрел в ответ. Поперечко залег. Другие тоже начали стрелять. Люди Евгения подумали, что это третьяки стреляют в них, и тоже открыли огонь.

Дозорный со стороны украинской группы войск, увидев и услышав это, решил, что началась атака. Бросился к командиру, разбудил его.

– Кто? Где? – спросил командир.

– Это третьяки, – объяснил не спавший Колодяжный. Он знал это точно, потому что ему за несколько минут до этого позвонили и сказали, что все прояснилось: в грежинской смуте виновата третья сила. Учитывая и политическую конъюнктуру, и положение дел на фронте, возможен вариант, который может показаться неожиданным, но зато позволит резко повернуть фатальные события в иную сторону: временно объединиться с ополченцами, как ни парадоксально это звучит, и разгромить третьяков во имя мира. Колодяжного заверили, что, по самым верным сведениям, Стиркину эта задача известна, и он согласен.

Колодяжный вкратце объяснил это командиру. Тот воевал давно, уже четвертый месяц, и ничему не удивлялся.

– Лишь бы Стиркин не напутал, – сказал он, глядя на вспышки выстрелов.

– Объясним. Вы говорили, у вас есть опытная ударная группа, возьмите пока ее, а остальные присоединятся, если будет нужно.

– Понял.

Этот командир, как и Стиркин, не удостоил гражданского человека военным «Есть!», хотя знал, что Колодяжный на самом деле тоже имеет воинское звание, но командир не признавал спецслужбистов настоящими армейцами.

Ударная группа выдвинулась так удачно, что ее никто не заметил. Командир будто с неба свалился, вдруг встав из-за кустов перед Стиркиным. Артем непроизвольно дернулся автоматом в его сторону, но тот выставил ладонь:

– Мы с вами. Сейчас заутюжим этих уродов.

Огонь с обеих сторон усилился.

Старший Поперечко успел выстрелить три раза, потом упал. Нитя, плача, подобрал обрез. Он плакал и от страха, и – заранее – от боли. Когда стреляли по бутылкам и ему досталось тоже один раз выстрелить, приклад обреза после удачи так стукнул Нитю в тощее плечо, что оно не шуточно ныло целую неделю. Но Нитя на этот раз не успел выстрелить, упал, почувствовав горячее в животе. Зато плечу не больно, успел подумать он и больше уже никогда ни о чем не думал.

Младший Поперечко решил, что его черед, схватил обрез, выстрелил. Успел выпустить три пули и в кого-то, похоже, попал, но потом попали в него.

Ошалевший с похмелья Опцев побежал назад, там и был подстрелен.

Ион Думитреску хотел перелезть через ближайший забор, да так на нем и повис.

Рома лежал лицом вниз и пытался напоследок вспомнить лицо Ульяны, но оно почему-то не вспоминалось, будто не было самым любимым на свете, вместо него появилось чье-то другое лицо, которого Рома никогда не видел.

Аугов, держась за грудь, с удивлением смотрел, как густо течет сквозь пальцы, и чувствовал, как вытекает из него жизнь, но ему было не страшно, потому что он верил в любую чужую смерть, но не свою.

Укроамериканец Конопленко, защищенный корпусом бронетранспортера, писал срочное сообщение в телеграфном стиле, заодно практикуясь в русском письменном языке:

«Нахожусь на линии огня. Третьяки (tretiaki) сбросили маску. Переломный момент: объединение боевиков и армии против деструктивного противника. Ростки мира рождаются в почве боя. Это странно, но это так есть. О жертвах и разрушениях сведения поступают отдельно».

Марина Макаровна, очнувшись от хмельного сна, слушала выстрелы и смотрела на вспышки.

– Ах вы, вашу ж маму! – сказала она и завела машину.

По женской привычке осмотреть себя, что бы впереди ни предстояло, заглянула в зеркальце. И увидела пожилое лицо с морщинами, припухлыми глазами, подвисшими у рта дряблыми щеками.

– Ну и слава богу, – сказала она, – а то от людей уже неудобно.

Но заплакала, потому что поняла, что Максим теперь никогда не вернется.

Поехала не улицей, а напрямик, вспоминая поворот к центру. Светлело, но вокруг было мутно из-за утреннего тумана. Марина включила дальние фары, которые хорошо светили вперед, но не показывали дороги перед колесами. И машина сорвалась с обрыва, что был над поймой речки Грежи, вернее, не сорвалась, не сразу ухнула вниз, а словно переехала колесами с земли на воздух и продолжила свой путь, но уже в полете.

Рядом с Евгением упал боец с залитым кровью лицом.

Евгений посмотрел на него, а потом на свой автомат, из которого так ни разу и не выстрелил. Он опять почувствовал себя ненормальным. Он не знал, что нужно делать, поэтому сделал то, что было нужно: пошел вперед и закричал, и его крик не то чтобы перебил выстрелы, но к нему прислушались, потому что звук голоса был необычен, до этого все воевали молча – может, потому, что была ночь, а ночью людям привычней молчать.

– Что вы делаете? – кричал Евгений. – Тут же свои! Свои тут! Свои!

И выстрелы прекратились. Каждый подумал, что свои – это действительно свои, а своих убивать никто не хотел.

– Это кто? – спросил украинский командир Стиркина.

– Евгений. Мой человек.

– А чего он там делает?

– С тыла заходил с командой. А третьяки посередке были. Наверно, мы их перекрестным огнем смели.

– Можем, когда хотим!

– А то!

И они оба почувствовали фронтовую дружественность и подумали, что все-таки плечом к плечу лучше уничтожать общего врага, а не друг друга.