Гений - [137]

– Сами разойдитесь, вас сюда не звали! – послышался голос.

– Они уйдут, если вы уйдете! – объяснил Вяхирев.

– Мы тут дома!

Вяхирев не знал, что на это возразить.

Постоял, помолчал – и вернулся.

– Мне кажется, если мы не двинемся, они тоже не двинутся, – сказал он Колодяжному.

– Значит, так и будем стоять?

– А вы что предлагаете?

Колодяжный ничего не предложил. Он задумался. Меньше всего ему хотелось ночного боя. Пожалуй, самое разумное – расположиться на отдых походным порядком, выставить караулы, а с рассветом что-то предпринять.

В это время Стиркин шепотом приказывал:

– Огонь открывать только по моей команде!

А Нина спрашивала Евгения:

– Мы что тут делаем, не понимаю? Мне мужа надо выручать, а мы куда пришли?

– На мне люди, не могу отлучиться, – сказал Евгений.

– Зря я на тебя понадеялась.

– Прости, сказал Евгений, понимая, что подвел Нину, но его оправдывала боевая обстановка, – сказал Евгений.

– С ума вы тут все сходите, вот и вся обстановка!

И Нина, оставив Евгения с его бойцами, пошла в сторону пограничного пропускного пункта. Придется все узнавать и решать в одиночку.

А старший Поперечко, высовываясь из-за багажника машины, стоящей у дома, целился в темноту. Вяхирева он уже брал на мушку и убедился, что получается хорошо. Но стрелять не стал – все-таки Вяхирев свой, хоть и милиционер. Пусть кто-нибудь чужой появится. Но никто не появлялся. Его позвали выпить вина, он присоединился к кружку, расположившемуся на траве под деревом. Петр наливал в пластиковые стаканчики, угощал молодежь и делился с нею жизненным опытом, посматривая на Ульяну. Ульяне было скучно. Очень кстати позвонила ее мать, парикмахерша Люба Пироженко, спросила, где она шатается.

– Иду, – сказала Ульяна. – Кто со мной?

Рома, конечно, хотел с ней, но подумал, что товарищи могут это расценить как предательство. Да и Петр рассказывает интересные вещи, и вино в его канистре еще не кончилось. Рома не побоялся бы предательства, если б знал наверняка, что с Ульяной у него хоть что-нибудь выйдет. Но ни разу ничего не вышло, и нет оснований думать, что сегодня что-то изменится. И уж конечно, если бы тут был Юрик, Рома пошел бы даже без надежд на взаимность, он давно заметил, что при Юрике его любовь к Ульяне вспыхивает до того, что жжет где-то в душе, а без Юрика утихомиривается до незаметности.

Все промолчали, и Ульяна ушла, обиженная.

Стиркин сообщил кому-то по телефону, что все под контролем, но пока ничего не прояснилось.

Колодяжный тоже связался со своим руководством. Его руководство ожидало распоряжений от своего руководства, самого высокого в республике, поэтому не сделало никаких распоряжений.

Совещаются, с иронией подумал Колодяжный.

А Мовчан в это время был в доме Ирины, сидел на диване, обняв левой рукой Ирину, а правой Оксанку, смотрел телевизор, не понимая, что смотрит, размышлял, как быть дальше. Ирине хотелось поговорить, но она всегда точно чувствовала настроение Трофима Сергеевича, поэтому терпела и ждала ночи. Она думала о том, правильно ли мужчине, потерявшему сына, предлагать свою утешительную ласку. Вдруг рассердится? Но, может, как раз наоборот, хочет этого. Хочет, а сам тоже сомневается, хорошо ли это, принять женскую ласку, когда сын погиб.

В телевизоре зазвучала лирическая музыка. Ирина использовала момент и прижалась щекой к руке Мовчана, лежащей на ее плече. Пусть подумает, что на нее так музыка подействовала. Мовчан в ответ пожал пальцами ее плечо. Ирина осмелела и поцеловала его пальцы. Трофим Сергеевич совсем перестал видеть телевизор.

– Оксаночка, спать не пора? – спросил он дочь.

– Нет, не пора! – Оксанка прижалась к нему и обхватила ручонками.

Мовчан и Ирина переглянулись и улыбнулись.

Трофим Сергеевич почувствовал, что счастлив.

Как это может быть? – спросил он мысленно неведомо кого. У меня такое горе, а мне сейчас так хорошо, разве это бывает?

Но тут же, словно отвечая, горе опять возникло, будто охватило жаром, да так, что голова закружилась, и Мовчан опять пожал пальцами плечо Ирины, на этот раз не для ласки, а будто удерживаясь на каком-то краю.

Торопкий сидел возле Анфисы. Никогда он раньше не глядел на нее так долго. Бывало, она засыпала, а он еще нет, любовался ею, заснувшей, но Анфиса слишком чуткая, просыпалась сразу же и говорила с улыбкой:

– Не надо.

– Почему?

– Неприятно, ты спишь, а тебя рассматривают. А спящие разные бывают. И сопят, и храпят, и рот набок съезжает.

– У тебя все прекрасно.

– Все равно, не смотри, а то не засну.

Она такая, думал Торопкий, она всегда контролирует себя и других. И даже когда они очень вместе, любовно вместе, Алексей чувствует этот контроль.

А ведь у меня уникальная возможность любить ее без ее наблюдения, подумал Торопкий.

Испугался своей мысли, но избавиться от нее уже не мог.

Оправдание нашлось довольно быстро: я сделал это, скажет он ей, если она очнется или каким-то образом узнает потом, для того, чтобы ты пришла в себя. Только для этого.

Алексей медлил. Ждал, что ум найдет какое-то возражение, какую-то причину, по которой нельзя это сделать. Ум ничего не нашел, разрешил.

Он начал снимать с Анфисы одежду. Сначала осторожно, словно боялся разбудить, потом подумал, что это выглядит нелепо, начал действовать открыто, сильными, почти грубыми движениями. Если проснется, будет даже хорошо. Но нет, не проснулась, тело покорно шевелилось и поворачивалось.