Гений, или Стяжание Духа (К 190-летию Н. В. Гоголя) - [5]

Глава вторая. Бунт духа

«Молю тебя, жизнь души моей, мой Гений!

О, не скрывайся от меня!»

Н. Гоголь,1834 г. «Воззвание к гению».

Но после «Иванычей» вся «молодежь пошла говорить гоголевским языком», языком необыкновенным по своей естественности, действующим «просто опьяняющим образом». А почему бы и нет! Ведь Россия еще не переживала того языкового восторга, которое получили французско- и немецкоговорящие страны в средние века после языковых реформ, совершенных в них Ришелье и Лютером, отчего пластичность языка в этих странах приобретала характер мыслительного искусства, для которой сложность структуры языка определяется сложностью его мышления. Увы, сам Гоголь еще находится в той удивительной форме самообольщения, когда занимается самопротекцией через друзей, рекомендуя им говорить о себе в превосходных степенях о его педагогических и исторических способностях. Но и это нелишне для молодого и бедного человека и когда в «награду отличных трудов» он пожалован от ее императорского величества 9 марта 1834 г. бриллиантовым перстнем, что запротоколировано в аттестате Гоголя, выданным ему С. -Петербургским университетом, то впопыхах от радости забывает критически осознать, что его лекции по истории были ниже всякой критики. И «презент» был простым знаком вежливости…со стороны его друзей, ходатайствовавших за него перед императрицей, чтобы смягчить фиаско профессуры Гоголя, «поскольку самое вступление его в университет путем окольным отдаляло его…как человека» от студентов. И хотя он влагал в свои лекции прелесть выражений, делавших его несомненно красноречивым, воодушевлявших молодых слушателей, но сами слушатели почти сразу поняли несостоятельность Гоголя как профессора и научного исследователя.

Тем не менее, увлеченность предметом истории его была такова, что вызывала в университетских кругах нарекания в его фантастическом самолюбии, делая его посмешищем для студентов.

Но в промашках его удивительного самомнения и поступков, граничащих с благоглупостью, зреют семена гениальности того психофизиологического состояния, без которых невозможен гений в его самовыражении, в его обостренном чутье, с неутомимым инстинктом самобичевания, в исступленной страдательной правдивости, вспышкой страсти к самоосмеянию. И потому совершенно неудивительно, что его длинный нос появляется как просто «Нос». Удивительно другое, что погодинский «Московский наблюдатель» отказывается опубликовать эту повесть «по причине ее пошлости и тривиальности». Внутренняя безысходная тоска, появляющаяся как результат неверия в свои силы при внешней и тайной напористости, требовали внутри него самого опоры. Эта опора и есть причина той веселости, когда человек развлекает себя сам, «выдумывая смешные лица и характеры», вовсе не задумываясь о том, будет ли от этого какая-нибудь польза. Истина, отражающаяся в правде своими неисчезающими лучами, обретающая в ней эстраду, колеблемую костром оркестра жизни, вдруг, вывертывается волчком кукиша как «Нос» в жизни общества, расхлестав соленую слюну умилений немецкой, французской и английской литературой. «Нос» скрючил рты салонной публики, с удивлением взиравшей «на худую, длинноносую фигуру с двумя высоко торчавшими — в виде ушей — концами черного шелкового платка». И когда в 1835 г. потомки Кобылы, мясные по форме и масонообразные в душе, слушали в большом собрании в его исполнении «Женитьбу» с неподражаемой интонацией, мимикой и переливами в голосе, они уже обрекали его на злостные и ядовитые нападки за его авторскую деятельность, за его характер, за его непрезентабельный внешний вид, ставя на нем заранее клеймо осуждения всей петербургской публики.

«Миргород» и «Арабески»(1835 г.) уже готовы были упасть в серпантинный невод злословия от литературной критики, «когда никем не прошенный, никем неожиданный и совершенно неизвестный ему Белинский явился» со статьей: «О русской повести и повестях Гоголя», где без обиняков объявил, «что в Гоголе русское общество имеет будущего великого писателя».

Пушкин же, скорее всего из опасения за судьбу Гоголя, чем из благого намерения, после «Носа» призывает его «с этой способностью, не приняться за большое сочинение! Это, просто, грех!» Даже Пушкин в мелких по объему произведениях Гоголя видит только усмешку, а не пьяную яму, в которой гниет общество, а души людей имеют небывалую убыль. При этом сюжет «Мертвых душ» вовсе не «изобретение» Пушкина. Харлампий Петрович Пивинский с Полтавщины набрал в бричку горилки, да поехал по соседям и накупил у них за эту горилку мертвых душ, записал их себе и, сделавшись по бумагам владельцем пятидесяти душ, до самой своей смерти курил вино, поскольку с меньшим количеством крепостных иметь винокурню не дозволялось. И дал этим тему Гоголю, который бывал в имении Пивинского, где вся миргородчина знала про мертвые души Пивинского.

Но и гению нужно иметь на хлеб насущный. А «Арабески», «Миргород» да «Женитьба» у книгопродавцов «не шли совершенно». Поэтому Гоголь писал Пушкину: «Сделайте милость,… дайте сюжет,…но чисто русский. Я, кроме моего скверного университетского жалованья — 600 рублей, никаких не имею теперь мест… Ради Бога, ум и желудок мой голодают… Книгопродавцы такой народ, которых без всякой совести можно повесить на первом дереве». Пушкин с большой неохотой откликнулся на призыв «голодающего» Гоголя, дав тему будущего «Ревизора», говаривая: «С этим малороссом надо быть осторожнее: он меня обирает так, что нельзя и кричать». Простодушие, доброта и безыскусственность Пушкина могли быть объяснены его воспитанием. Но ночная слепота окружающей Гоголя жизни требовала от него маломальской изворотливости, искания эффектов доходящих до самомнения, способного воздействовать на быкомордую ораву наследственных толстосумов, для которых жизнь «в тесной квартире, близкой к чердаку» не могли быть понятными ни князю П. А. Вяземскому, ни барону Розену, гордившегося тем, что на вечере у Жуковского «он один из все присутствующих не показал Гоголю ни малейшего одобрения и даже ни разу не улыбнулся», сожалея, что Пушкин «увлекся этим оскорбительным для искусства фарсом и во время чтения катался от смеха». А И. И. Лажечников искренне считал «Ревизора» «годным для потехи райка, а не художественным творческим произведением».