Гений безответной любви - [42]

Хаим встретил меня по-домашнему, в шлепанцах и трико, он был радушен, пузат, одинок и расслаблен. Сразу мне было вручено письмо и подарок от Мони Кваса.

Письмо было короткое: «Люблю… И хочу!»

А подарок — продолговатый кожаный коричневый барабан.

Как вам это нравится, а? Купить мне на базаре в Иерусалиме барабан?! Вот где мне бы хотелось побывать, если было б еще немного времени — на базаре в Иерусалиме. А еще больше — в Индии!

Мы как раз с моим Левиком собирались поехать в Индию. Так, неконкретно, когда-нибудь, хоть когда-нибудь, я всегда мечтала об этом, с детства, спутешествовать в Северную Индию, в предгорья Гималаев! А уж от импотенции для Моньки Кваса или дяди Теодора в Гималаях тьма тьмущая разнообразных трав. Нужно только выбрать по темпераменту и соблюсти правильную дозировку. А впрочем, какая Индия? Здесь, в Москве, на углу Хрустального и Варварки — заходи, получай йохуимбэ сколько нужно, без ограничений! Кстати, этот наш дядя Теодор, мне Миша сам говорил, такой козел! Но Миша ему обязан. Ой, какая огромная очередь, кто старый, кто косой… «Капричиос» Гойи, сновиденья Босха. Я в долларах хотела заплатить, а в долларах нельзя. Пошла менять, вернулась, а там новая очередь.

Я говорю этим старикам:

— Я уже стояла! Пустите меня! У вас все впереди! Вы только начинаете жить… А я завтра умру. Или даже сегодня вечером. Я могу не успеть сделать самое главное.

Но они молчали и недоверчиво смотрели на меня.

— Вот в чем у вас загвоздка, — я сказала им, всей этой нескончаемой толпе, — вы не доверяетесь бытию! …Я чту обряд той петушиной ночи. Куда как беден радости язык! — я сказала им. — Эта импотенция — только следствие вашего недоверия жизни. Придите в мои объятия, братья! Идите, идите за пределы, совсем за пределы, проснитесь, радуйтесь!..

Какой-то голубой луч стоял над моей головой, я обнаружила его еще в метро, увидела, но не глазами. Он то застывал, как будто он ледяной, то оживал и вибрировал, и в нем видна была пыль и тоненькие прожилки. Сегодня он сопровождал меня целый день, терял и снова находил и был так ощутим, что мне казалось, все его видят.

Где мой Белкин? Где друг мой, товарищ и брат, отгулявший со мной столько весен в цветущих садах, отслушавший соловьев, особенно одного я запомнила на ветви дуба — как он усердствовал, расшибался в лепешку, вся грудь у него, вся грудная клетка ходила ходуном. Где мой неразлучный приятель, на вопрос «Как дела?» пожимавший плечами: «Какие события в жизни дурака? Верба зацвела, потом вишня, затем груша и яблоня, а в траве — желтые одуванчики»… Тот, кто когда-то на свадьбе своего сокурсника поссал в стакан и выпил — за здоровье молодых, а ведь тогда ничего еще не было известно об уринотерапии! И посвятивший мне стихотворение: «Ты такая маленькая, любимая, тебя во тьме я перепутал с курицей».

Вон он стоит, несмотря на свою безграничную мудрость, разъяренный моим опозданием.

— Все! — он кричит. — У меня с тобой все! Сколько можно опаздывать? Надо тебя проучить, в конце концов!..

А я смотрю и у него в зрачках уже себя не вижу. Тогда я стала наблюдать за солнцем. Оно коснулось горизонта. И начало садиться, пламенея. А в вышине возник нежнейший месяц.

— …И никаких компромиссов! — кричит, негодуя, Белкин. — Все кончено! Я уж не попадусь на твои уловки!

И побежал. А я побежала за ним. Так мы бежали, бежали, по первому снегу, по саду, петляя между деревьями, он быстро бежал, очень быстро, вообще, он достиг совершенства хожденья по воздуху и сознания бренности мира, страх смерти давно победил, одышку и вожделение, так быстро бежал он, что даже и не заметил, как нам с ним в тот вечер встретился Бог в виде дерева — большой пожелтевшей ветлы.

Я тоже старалась не отставать, но все уже, выдохлась, выбилась из сил, вот-вот сердце выскочит из груди. Белкин бежит — не оборачивается. А темнеет. Кругом лес и сад. Я тут без него заблужусь, я не знаю дорогу. А у меня еще барабан! Я думаю, бросить его или нет? Он, конечно, мешает бежать, но жалко его выбрасывать, хотя он мне и не нужен. Ведь это подарок столь преданного мне Мони Кваса.

Два ангела пролетели надо мной. Один был с трубой. А другой говорит:

— Давай мне свой барабан. У нас с Гавриилом тогда будет джазовый оркестр.

Ну я и отдала. И сразу легко стало, радостно! Я как с новыми силами побегу, как Белкина обгоню!.. Он встал у зеленых холмов и смотрит мне вслед изумленно. Уши горят у него. В чем дело? Он самый лучший бегун во всех Сокольниках и во всем Ботаническом cаду!.. Никто еще никогда его в жизни не обгонял! Вдруг какая-то Люся Мишадоттер, такая маленькая — ее во тьме перепутал он с курицей!.. охваченная безмерным одиночеством, перегоняет его и бежит, бежит дальше, не останавливаясь, пожирая пространства, пока не превращается в точку и не исчезает из виду.

Ах ты, дурачок, пронеслось в голове, больше мы не увидимся, прощайте, мои возлюбленные, я отпускаю вас, черные, белые, золотые, снежные мои товарищи, летите — и я распахнула ладони!.. Стая голубей взмыла ввысь, к облакам, смотрю, а у меня в руке — котлета!..

Все теперь обрезано, отделено, вымыто, зачищено. Мир светился каким-то жестким светом. Люди шли замедленно, плавно, каждый из них — потрясающе одинок, но все и вся было пронизано связующими нитями.