Генезис - [22]

В 1958 году Глебов лежал на излечении в Центральном госпитале МВД — у него открылась язва желудка, Это было странное время великих перемен и половинчатых решений, искренних попыток что-то изменить, под чем-то подвести черту. В палате обреталось еще пятеро, офицеры — до подполковника включительно, и только один старший сержант, видимо, затесался сюда случайно — то ли по знакомству, то ли еще почему, вначале Глебов искренне недоумевал, иерархия в этих случаях соблюдалась неукоснительно. Все это были люди не первой уже молодости, из разных подразделений и служб, всех их объединяло одно: болезненно-настороженное внимание к совершающимся переменам. «Вот я помню, — рассказывал толстый майор, — бывало, придешь с работы, жена спросит: как дела? Отвечаю: хорошо! И никаких подробностей! А жена — старше меня в звании и работает в соседнем подразделении! А теперь? О самом сокровенном в нашей работе открыто пишут, дорвались, чтоб им пусто было…» Да, все они искренне и убежденно полагали себя избранными, не подлежащими обсуждению и даже суждению. Когда Глебов сказал им, что, на его взгляд, слишком много избранных, но слишком мало призванных, они посмотрели на него как на сумасшедшего, и он уже не решился сослаться на Христа — они бы чего доброго вызвали психиатра.

А старший сержант умирал от рака и, как выяснилось, именно поэтому и попал в офицерскую палату. Каждый день утром он задавал врачу один и тот же вопрос: «Какой анализ?» — и врач отводил глаза. Сержант был человеком опытным, много повидавшим и всякое, надо сказать; он сопровождал на Крайний Север еще первый «кировский» поток, об этом он с нескрываемым превосходством сообщил однажды остальным. Он худел и желтел на глазах — видимо, чувствовал, что наступают последние денечки и, по мере того как они проходили, все больше и больше терял присутствие духа. «Ну ведь можно же чего-нибудь сделать! — крикнул он на обходе главному врачу. — Не может же быть!» Но яйца всмятку он ел до последнего дня, тщательно выбирал ложечкой содержимое, от души присаливая и ни на мгновение не теряя аппетита. Однажды утром Глебов ушел на процедуры, а когда вернулся — увидел пустую кровать. Толстый майор покачал головой: «Так-то вот…» «Все там будем», — добавил капитан из ОМТО ХОЗУ[2] и пошел в уборную курить. Глебов смотрел на тщательно заправленное одеяло и вспоминал, как сержант рассказывал о своей службе на Севере: «Бывало, гонют одних баб — их, может, тыща или две — кто их считает — тундра… Ну а ты — начальник этапного оперпункта, одним словом, так что — какой разговор? Погреться им надо? Они же как собаки, прямо на снег, скопом… Ну — ткнешь пальцем: ты, мол, и ты — за мной шагом марш. Идут… А куда денешься?» Он рассказывал об этом с некой доброй лукавинкой, как о само собой разумеющемся — так, случай из жизни… Но эта простота звучала в его рассказе совсем не из-за умудренности и усталости: у него была ВЛАСТЬ, и он всей кожей, каждой клеточкой тела ощущал ее сладкую и весомую тяжесть…

За четверть века, которые миновали с тех пор, многое изменилось, но ощущение власти осталось. Оно только трансформировалось и спряталось — не те времена.

И все же: «Дай рвущемуся к власти навластвоваться всласть!»

Позвонил Жиленский, в обычной своей завывающей манере прочел новые стихи, сказал, хмыкнув: «Кто бы мог подумать… Из тюрьмы, и вроде — надо бы лежать пластом, а у меня такой подъем, такой прилив… Парадоксы бытия». Раньше Глебову казалось, что стихи Жиленского — некая любовная метафизика, но после этого нового цикла открылось другое — в этих стихах царил взгляд из космоса: привычно трагическое стало вдруг мелким и ничтожным, незаметное прежде обрело новые контуры и совсем иное содержание…

В точке разъятой как знамя

Новое сердце скрываю

Над головой расцветает

Мертвая роза родства…

«А меня, знаете ли, вызвали. Спрашивают: были в ресторане с помощником прокурора Татищиной? Говорю: не был. Ну что вы, говорят, вас опознали работники милиции. Я говорю: если бы и был в ресторане, а меня опознали бы работники милиции — я бы как никогда уверился, что ни в каком ресторане не был. Спрашиваю: какого это было числа? Говорю: я этим вечером читал свои стихи большой аудитории, человек пятьдесят было, я могу многих, кого знаю, назвать, спросите у них, и вы убедитесь. А разрешение у вас, спрашивают, на публичное исполнение стихов от отдела культуры исполкома есть? Нет, отвечаю, и что же? До свидания, говорят».

Позвонила Татищина: «Уже знаете?» — «Знаю». — «Они мне предложили успокоиться и не возникать». — «А взамен?» — «По собственному желанию. Послезавтра начинаю работать на новом месте. Вы меня осуждаете?» — «Нет. Хорошая работа?» — «Что вы… Мечта!» — «Тогда поздравляю. Успехов вам». — «Спасибо. Вы поймите, если бы я…» — «Да Боге вами, разве у меня есть право судить вас? И тем более — осуждать? Спасибо за все — и никаких проблем!»

В тот же день Глебова вызвали в прокуратуру района — в четырехэтажном здании школьного типа на первых трех этажах размещалась милиция, а на четвертом — прокуратура. Лифт, на удивление, работал. Глебов отыскал нужный кабинет, двери были открыты, за большим канцелярским столом сидел молодой человек с апоплексичным лицом, напротив него — второй, в светлом костюме, поджарый, подтянутый, пиджак казался на нем военным мундиром. Поздоровались, Глебов сел, краснолицый рассматривал его в упор, не скрывая некоего раздражительного удивления, второй ушел в глубь кабинета и сел на диван, закинув ногу на ногу. «У нас заявление Виолетты Васильевны, — краснолицый протянул Глебову листок с машинописным текстом. — Ознакомьтесь». Виолетта сообщала, что Глебов нашел и раскопал могилу с останками Романовых и может воспользоваться этим открытием в антигосударственных целях. Кроме того, писала она, бывший супруг за время работы в архиве похитил оттуда ряд секретных документов и фотографий. Виолетта просила принять самые решительные меры. «Что будем делать? — краснолицый спрятал заявление Виолетты в папку. — Вообще — это правда?» — «Проверьте». — «Мы вас для этого и вызвали. Сначала — о могиле. Вы знаете, что подобные действия караются?» — «Знаю». — «Это хорошо, что вы сразу и честно во всем сознаетесь, это облегчит вашу участь. Далее?» — «А что — далее?» — «Подробности». — «Работали в тайге, на местах событий. Разве это преступление?» — «А могила?» — «Могилой называется специально огороженное место, с надгробным памятником или хотя бы следами такового. Вы полагаете, что в этом смысле у Романовых была могила?» — «Ну хорошо, а документы из архива?» — «Не брал. Вы спросите в архиве». — «Уже спросили, они не подтверждают, у них все на месте. Но вот Виолетта Васильевна ссылается на фотографию с изображением Николая Второго и его жены с фирменной надписью царского фотографа: Мантейфель. Что скажете?» — «Мантейфель — фотограф со второй линии Васильевского острова в Петрограде и никогда царским фотографом не был. А фотография такая есть, на ней мои родители, поедем покажу». — «Это не нужно, — молодой человек в светлом костюме поднялся с дивана. — Скажите, вы испытываете симпатию к белым эмигрантам?» — «Живым или мертвым?» — «Допустим — живым?» — «Не знаком, к сожалению». — «А портрет Николая Второго у вас висит?» — «Висит». Молодой человек повернулся к апоплексичному: «Я понимаю Виолетту Васильевну… Что можно ожидать от человека, в доме которого висит Николай Второй?» — «Я с вами совершенно согласен. Вы, Глебов, снимите портрет, зачем вам?» — «Я смотрю на портрет и размышляю о том, куда может привести государственного деятеля безразличие и недомыслие». В светлом костюме задержал на Глебове острый зрачок: «Что вы имеете в виду?» — «То, что сказал». Молодые люди переглянулись, апоплексичный пожал плечами и молча толкнул двери кабинета, выпроваживая Глебова.