Генетический детектив. От исследования рибосомы к Нобелевской премии - [69]
Времени, чтобы переживать по этому поводу, было немного – ведь нужно было еще писать статьи. Кроме двух статей по EF-Tu и EF-G, которые у нас готовились для Science, мы с Мартином писали большой обзор по рибосомам для журнала Nature, который к тому моменту задержали уже почти на год.
Не успели мы сдать рукописи, как мне пришлось ехать на конференцию в Колд-Спринг-Харбор. В тот год симпозиум был посвящен эволюции на молекулярном уровне к 150-летию со дня выхода книги Дарвина «Происхождение видов» и 200-летия со дня его рождения. Я был знаковым докладчиком по рибосомам в секции о химическом происхождении жизни, а сама секция в основном была посвящена тому, как жизнь возникла из мира РНК. Странно, что в докладчики не выбрали Гарри, ведь РНК-составляющая рибосом в нашей работе была побочной. Моя лекция была о том, что все ключевые сайты рибосомы, полностью состоящие из РНК, образуют пептидные связи и прикрепляются к тРНК. Среди остальных участников секции были признанные РНК-гуру, в частности Том Чек, Джерри Джойс и Джек Шостак, и их выступления охватывали весь спектр проблем: от того, как РНК могла начать самореплицироваться, как белки могли постепенно заменить РНК и превратиться в современные ферменты – вплоть до того, как могли сформироваться первые клетки. Фаворитом нашей секции был Крейг Вентер, прославившийся работой по секвенированию генома, а также попыткой создания искусственных геномов. Он прибыл непосредственно перед выступлением и почти сразу уехал – очевидно, он жил в совершенно ином мире, нежели все мы.
Выступая с докладом, я заметил в первом ряду Джима Уотсона. Позже Джерри Джойс сказал, что тот посетил всего две лекции – мою и Крейга Вентера. «Должно быть, вы у кого-то в шорт-листе», – поддел меня он. Явно не у Уотсона. После окончания секции я пересекся с Уотсоном в холле, где угощали кофе. Он спрашивал меня о том, кто и чем занимается в области рибосом, и особенно поинтересовался о компетенции Гарри. Затем он взял паузу, смерил долгим взглядом и сказал, что моя работа прекрасна, но мне не стоит беспокоиться о Стокгольме, поскольку и без Нобелевской премии жизнь продолжается. Это было сказано настолько вскользь и без капли дипломатии – в фирменной уотсоновской манере, – что меня скорее позабавила, нежели возмутила такая оценка. Возможно, он забыл, что уже говорил мне то же самое при нашей первой встрече в салоне самолета девятью годами ранее.
Вскоре состоялась небольшая конференция в Кембридже, куда была приглашена Ада. Она поинтересовалась, можно ли ей посетить LMB, поэтому я договорился, чтобы ей дали возможность выступить с лекцией – к большому удивлению некоторых коллег, знавших о напряженности между нами. Я представил ее, упомянув, что можно дискутировать о том, кто и что сделал в исследовании рибосом, но абсолютно не подлежит сомнению тот факт, что она первая начала работы по кристаллографии, и вспомнил о нашей первой встрече с Адой в Йеле – кажется, с тех пор минула вечность. Ада имела привычку одеваться в черное, так что я не сомневался, каков будет ее гардероб. К тому времени я также пристрастился к стилю «только черное», что казалось мне уместной данью уважения Джонни Кэшу, который так помог Билу с замораживанием бессчетных кристаллов.
Поэтому ради шутки я также явился в черном, и Мартин Шмеинг сделал наше общее фото в таких гармоничных нарядах прямо у двери моего кабинета рядом с плакатом, посвященным мемориальной лекции Стеттена в NIH. В 2000 году прочесть такую лекцию довелось и мне, и Аде. В завершение вечера мы пригласили Аду в мой любимый южноиндийский ресторан в Кембридже. Казалось, что прежние раздоры между нами остались в прошлом, все мы с упоением болтали и шутили о науке.
Рис. 18.1. Ада Йонат и автор. Люди в черном
В конце сентября наши статьи для Science и Nature получили одобрение рецензентов и готовились к публикации, а Мартин пытался подобрать эстетически приятную картинку для обложки Science. Настроение у всех было отличное. Мне предстояла очередная поездка, на этот раз в Вену, где я состоял в консультационном совете в Исследовательском институте молекулярной патологии (IMP). Я работал в этом совете уже пару лет, и мне всегда нравилось слушать, как выдающиеся ученые, занимающиеся передовой наукой, рассказывают о своих достижениях. Не уверен, насколько ценны были мои консультации, но такая работа давала лишний шанс встретиться со знаменитыми учеными со всего мира, также входившими в состав комитета.
Одним из них был Эрик Кандел, знаменитый нейрофизиолог из Колумбийского университета, выполнивший огромную работу по исследованию основ памяти. Как часто бывает в таких случаях, кто-то поднял тему «премии за рибосому». Кандел, участвовавший в разговоре, отметил, что считает работу над рибосомой достойной Нобелевской премии. Признался, что состоит в жюри Ласкеровской премии и что там эта тема все время активно обсуждается. Сказал, что один из центральных персонажей в этих разговорах – я, но тут же, чтобы не давать мне лишней надежды, добавил, чтобы я этим не обольщался. Я рассмеялся и заверил его, что уже выдохнул. Тогда Барри Дикинсон, директор IMP, спросил меня, как мне видится судьба Нобелевской премии за рибосомы. Я отшутился, что пока рано об этом беспокоиться, скорее всего, мы умрем раньше, чем тема станет актуальной.
