Генералиссимус - [15]

— Давай, — сказал Гуммозов, — а я пока там накрою.

Петр Иванович надел костюмные брюки, рубашку в мелкую полосочку, надел через голову раз навсегда завязанный галстук, пиджак с колодками надевать не стал — жарко. Вышел в кухню, небольшой, чистенький, аккуратный, совсем не такой, какой открывал соседу. Тот, высокий, отклеивал друг от друга и бросал в кипяток мягкие, несмотря на морозилку, пельмени.

— Присаживайся, Петр Иванович, — слово «садись» последние годы считалось неприличным, хотя, как помнили оба, и в более строгие времена приглашали садиться. Да уж ладно, против народа не пойдешь.

Петр Иванович «присел» у гуммозовского стола, а тот, прихромав, так уж действительно присел — иначе не мог со своей прямой, негнущейся ногой в сапоге. Крякнул, круговым движением сорвал с горлышка зеленую фольгу, набулькал в стопочки.

— Ну, давай за нас с тобой, за несгибаемую мужскую дружбу.

Это сказал Гуммозов с намеком, с надеждой, что Петр Иванович этот намек поймет и как-нибудь отреагирует, как-нибудь обозначит свои истинные намерения, но Петр Иванович не обозначил, просто отпил полстопочки и закусил вяленым огурцом.

Гуммозов начал издалека, с Пушкина и Лермонтова, и Петр Иванович как всегда вежливо посмеялся остроумию Геннадия Никитича. Потом сосед стал говорить что-то туманное, сводившееся к обоюдной солидарности трудящихся, и в этом Петру Ивановичу уже почудился какой-то подвох.

— Вот мы с тобой интеллигентные люди, — сказал Гуммозов, — мы русские люди. Мы с тобой войну выиграли. Мы что, взяли и победили. Или вот если про кино. Великие артисты снимались:  Черкасов самого Александра Нев­ского сыграл, и Штраух, и Геловани... Всё великие артисты были. На мелкие недостатки обращать внимания не будем — это не суть. Что там Гурзо сильно пьет или, например, Баталов не здоровается — пускай. Но Жан Маре... До какой наглости дошел — педераст. И все-таки артист на весь мир. Знаменитость. Я откуда все знаю? — сказал Гуммозов и вздохнул. — Я сам хотел. Думаешь, не сумел бы? Еще как бы сыграл. Если б не несчастье... Да и что нога! — воскликнул Гуммозов. — Да пропади она пропадом, эта нога, — в ногах правды нету.  Иной и без ноги двуногого обскачет: только если не русский, а еврей. Вот возьми, Зиновий Гердт. Без ноги, а устроился, а я, интеллигентный человек...

— Погоди, Геннадий Никитич, — заступился за обиженного Гердта Семенков, — Зиновий Гердт на войне ногу потерял. Он фронтовик — не трогай.

— Нет, — убежденно сказал Гуммозов, — евреев на фронт не берут, не та нация. Они больше бухгалтерами или там на музыкальных инструментах, а воевать... Нет, это мы за них кровь проливали.

Петр Иванович деликатно промолчал. Геннадий Никитич хоть и не рассказывал Петру Ивановичу историю своей утраченной ноги, но Петр Иванович, будучи ветераном ВОВ, прекрасно понимал, что при таком увечье, да при таком характере, Гуммозов гимнастерку с  орденом и на ночь бы не снимал, а  у него не то что ордена, даже пустяковой медальки нет.

— Еврей там или еврейка даром ничего не сделают, — гнул свою линию Гуммозов, — каждую копейку посчитают. Почему и женятся на русских. Русская женщина работящая, не то что еврейка, так и тянет на своем горбу. А наоборот, так выйдет, что ты ее тянешь, — тонко перешел Гуммозов к истинной цели разговора, — они тоже любят за нашего брата Ивана — своего не надуешь. А так женишься, глядишь, и жилплощадь уже не твоя, и пенсию прижмет. Э-э, с ними держи ухо востро.

Раньше Петр Иванович в ответ на такие замечания вежливо соглашался, что, пожалуй, евреи, и правда, слишком много о себе воображают. Теперь же, имея петушиный характер, а главное, некоторый прицел на предумышленный брак,  с наскоком высказывал Гуммозову свои и отчасти инспирированные радиостанциями возражения. Гуммозов мрачнел и наливался желчью, но на откровенно антисемитские высказывания не решался, потому что знал: если захотят уволить, уволят и за антисемитизм.

— Бывают евреи, а бывают жиды, — дипломатично возражал он Петру Ивановичу. — Карл Маркс был еврей, не спорю, а вот Сталин, наоборот, не был.

— Так что же он, жидом был? — задиристо спрашивал Петр Иванович.

Гуммозов, несгибаемый, как нога, протянул руку за стопочкой и, такой же прямой, проглотил. Не хватило юмора возразить.

Весь этот явно тенденциозный разговор очень не понравился Петру Ивановичу. Он слишком хорошо понял, к чему Геннадий Никитич ведет. С другой стороны,  в таком отношении Гуммозова к смешанным бракам был и положительный момент. Петр Иванович рассудил, что при таком ходе вещей соседа легче будет склонить к обмену с той же Фирой Абрамовной, чем к сосуществованию с ней в одной квартире. В то же время почувствовал он как бы некоторую на нее обиду.

«Знала бы она все эти антисемитские настроения», — подумал Петр Иванович, вспомнив тот восхищенный взгляд, которым одарила Фира Абрамовна Гуммозова.

— Не наш ты человек, Петр Иванович, — горько сожалел Гуммозов, — не наш.

Петр Иванович критически посмотрел на прямого соседа. Правда, прямой и на свой манер представительный.

«Вот кому бы в петуха превратиться, — со скрываемой от самого себя ревностью подумал  Петр Иванович. — Да ну его, — уже с нескрываемым от себя презрением, — подумаешь, петух одноногий!»