Генерал В. О. Каппель - [14]

В штабе, в углу комнаты, на стуле молча сидел Каппель, крепко сжав пальцы рук и полузакрыв глаза. Все знали, что когда генерал сидит в такой позе, лучше его не беспокоить. Когда же в таком случае прерывали его мысли, он молча подымал веки и потемневшими глазами впивался в неосторожного. Для знающих, а знали это все, это было страшнее всего. В минуты страшного напряжения боя, когда жизнь каждого и его самого зависила от пролетающего с визгом куска свинца, выпущенного из вражеской винтовки, в решающие минуты борьбы под Симбирском с Тухачевским, в ураганном порыве под Сергиевским Посадом, в минуты, когда нужно было бросить людей к победе, тогда его глаза становились такими же страшными. Был еще один случай, когда к нему привели взятого в плен командующего красным Сингелеевским фронтом Мельникова. Почерневший от солнца, в выцветшей гимнастерке, запыленных сапогах, Каппель сидел на каком-то пне, когда к нему подвели пленного. Щегольски одетый, на лаковых сапогах звякают шпоры, на воротнике какие-то красные знаки отличия. Очень медленно Каппель поднялся на ноги, на побледневшем лице загорелись совсем черные, полные презрения и беспощадности, глаза. Шаг, другой — он приблизился к Мельникову почти лицом к лицу, не отрывая от него глаз. Каменное, безжалостное выражение, страшный взгляд сказали Мельникову все. Быстро отвернувшись, бросил чуть охрипшим голосом: «Военно-полевой суд. Немедленно… Изменнику». И спокойной рукой подписал через полчаса смертный приговор.

Зная это, его сейчас в Аша-Балашовском не беспокоили. А мысли его текли, сменяя одна другую, то загораясь злобой и гневом, то звеня тоской и жалостью. «Расстрелять, разметать — дать хоть раз свободу сердцу. Уничтожить, растоптать, внушить ужас, заставить быть рабами, раз не хотят свободы… А потом?», загорается новая мысль — «А потом еще больше злобы, уже оправдываемой, и тогда последовательные и логичные расстрелы. Говорят у атаманов в Сибири так».

Смягчающие, тихие ноты начинают звучать в уставшем мозгу: «А если иначе? Если попробовать образумить, рассказать, объяснить?» Но новая мысль обжигает огнем: «Но ведь постановили убить. Значит умереть так, не в бою, изуродуют труп». В памяти выплывает генерал Духонин. «Также папиросу в рот затолкают». В мозгу выплывает новое: «А все эти, что со мной? Без меня погибнут»… И вдруг последнее воскрешает непреклонную волю, бешеную энергию, веру в себя. Он чувствует, как душа наливается этой верой в себя, в Каппеля. Он уже знает, что победит бунтующих шахтеров, но не винтовочными залпами не страхом, а тем влиянием, которому беспрекословно подчинялись сотни и тысячи. Победит он сам и один. Он знает, что делать.

Каппель быстро встает. «Готовьте ужин — я скоро вернусь, хочу пройтись», и к вестовому — «Шведскую куртку». Глаз на момент останавливается на лежащем на столе нагане. «Не надо… Не он поможет». В шведской кожаной куртке, проходя через сени, кивнул одному добровольцу — «За мной». Во дворе дневальный татарин тянул свою тоскливую песню. Увидев Каппеля, вытянулся, стараясь придать себе воинский вид. «Поешь, князь?» бросил Каппель. «Пою, бачка генерал», громко прокричал татарин. Каппель с добровольцем вышли на улицу. «Веди ко второй шахте». Доброволец замер — «Ваше… Ваше Превосходительство… Там… Там вас убьют… Не поведу!» Каппель повернулся к нему — «Я что сказал?» Доброволец съежился и покорно зашагал впереди генерала. Подходя к шахте, Каппель, тоном приказа, сказал: «В шахте быть до конца». Мелькнула мысль — «До конца? Какого?», но сразу же растаяла в гордой уверенности — «Конец будет мой».

В шатхе № 2 было довольно темно и никто не обратил внимания на вошедшего человека, одетого в шведскую куртку. Один за другим выступали ораторы, призывавшие к мести, уничтожению, борьбе. Обычные митинговые фразы, полные звонких слов, лжи и злобы покрывались аплодисментами и криками: «Верно… Правильно».

Атмосфера накалялась все больше и больше. «Товарищи», крикнул председатель, обращаясь к двум или трем красноармейцам, стоявшим около трибуны: «Вы были захвачены белогвардейцами, но удачно спаслись. Расскажите товарищам, что вы видели у Каппеля, о его зверствах, расстрелах и порках». Красноармейцы смущенно переглянулись. «Не стесняйтесь, товарищи», продолжал председатель: «говорите прямо об всем, что у них делается, как вы спаслись из кровавых рук царского генерала». Один из красноармейцев выдвинулся вперед — «Да как спаслись? Взяли у нас винтовки, а нас отпустили. Каппель, говорят, никого из нас не расстреливает, а отпускает, кто куда хочет». Смущенное молчание повисло в шахте. «Это, товарищи, только ловкий трюк», нашелся председатель: «Мозги нам запудривает. А вам, товарищи красноармейцы, даже довольно таки стыдно говорить так на митинге».

Какой-то молодой человек вскочил на трибуну и, покрывая своим голосом шум, стал читать популярные тогда стихи какого-то красного поэта:

«Мы смелы и дерзки, мы юностью пьяны,

Мы местью, мы верой горим.

Мы Волги сыны, мы ее партизаны,

Мы новую эру творим.

Пощады от вас мы не просим, тираны —

Ведь сами мы вас не щадим».