Генерал, рожденный революцией - [96]

И тут же до боли знакомый голос отозвался протестующе:

— Да что вы, не надо! Здесь есть куда более тяжелые, нужно сначала их...

Изабелла Богдановна прямо застыла на месте. Услышать этот голос здесь, среди раненых гренадеров, она никак не ожидала. И тем не менее это был его голос, голос Виктора! Она кинулась туда, на этот голос, подняла над головой фонарь и сразу увидела среди кучно сидящих прямо на перроне солдат Виктора Ивановича. Он прислонился спиной к стене и зажимал рукой левый бок, обляпанное грязью кожаное пальто было распахнуто, сапог с левой, когда-то раненной, ноги был снят...

— Виктор... Витенька, это ты?.. — задохнувшись, сдавленным голосом закричала Изабелла Богдановна.

— Белла.., Белла... — отозвался Виктор Иванович, то-же не ожидавший этой встречи.

Он сделал попытку встать, но, едва приподнявшись, вновь упал я схватился за бок. И тогда Изабелла сама рухнула на колени возле него, обхватила его шею рукой, зарыдала.

— Виктор, что с тобой?.. Ты ранен? Как ты попал сюда? Господи, что это?..

— Ну, ну, успокойся, Белла... — отвечал Виктор Иванович, почему-то пытаясь освободить шею от ее руки. — Ну ничего страшного у меня нет, поверь... Успокойся и встань...

И в это время возле них громыхнул голос Марьина:

— Богдановна, где ты? Там одному нашему товарищу надо срочно помочь... Помирает он, скорей!

От этого голоса Изабелла Богдановна очнулась. Ставшее привычным сознание, что она должна быть рядом с теми, кто больше всего нуждается в ее помощи, заставило ее подняться на ноги.

Секунду поколебавшись, она сказала, все еще плача:

— Марьин, миленький, это мой муж... Мой муж, понимаете? Он ранен, понимаете?..

— Ваш муж... здесь? — изумился Марьин. Но потом быстро сообразил: — Ну ладно, ладно... Я сейчас его возьму в поезд, а вы идите туда, в тот конец перрона... Идите, идите, не беспокойтесь, Богдановна, ради бога!

Изабелла Богдановна, взяв фонарь, как во сне пошла в указанную сторону, а Марьин нагнулся к Евгеньеву.

— Ваша фамилия Марьин? — с трудом выговорил Евгеньев и вдруг прибавил просящим голосом: — А ведь и перед вами очень виноват... Понимаете, я сегодня ходил туда с вашей винтовкой и противогазом и... потерял их... Выронил, когда меня ранили... Словом, не знаю, как теперь мне быть...

— Ходили в атаку с моей винтовкой?! — воскликнул Марьин, — Ну, чудеса... Да ладно, давайте сейчас в поезд, а там по пути расскажете.

— Да нет, товарищ Марьин, — снова попытался запротестовать Евгениев, — вы сначала заберите тяжелых, а у меня пустяковая рана...

Но Марьин ответил строго:

— Какая у вас рана — Богдановна определит, ясно? Так что давайте-ка в вагон!

Между тем Евгеньев сейчас находился в том состоянии, когда, еще сильнее и глубже любя Изабеллу, он меньше всего хотел оставаться с ней наедине. Не хотел, потому что со жгучим чувством стыда вспоминал свой последний разговор с ней, те не только глупые, но и глубоко несправедливые слова, которые тогда осмелился бросить ей в лицо...

Это чувство стыда за свою неправоту стало просто невыносимо, когда сегодня утром он вместе с гренадерам и карсцами добрался до позиций Самогитского полка на Срубовских высотах. До этого он еще никогда не участвовал в бою, тем более в пехотном, поэтому ничего не понимал из того, что делается вокруг. Только растерянно смотрел на развороченные вражескими снарядами окопы и траншеи, на разрубленные и раскиданные столбики с колючей проволокой и валявшиеся около них в неестественных позах тела в серых шинелях и не мог взять в толк: где же враги, а где свои? Потом он вдруг увидел в ближних траншеях каких-то солдат в невероятно грязных шинелях. Сбившись в небольшие группы, они, казалось, безучастно смотрели вниз, в сторону подножия высоты. Евгеньев тоже посмотрел туда и только теперь заметил других людей, в таких же грязных шинелях. Держа винтовки наперевес и широко разинув рты, они лезли по склону вверх. С какой-то замедленностью в сознании он понял, что это немцы, идущие в атаку на наших... Сейчас же в нем возникла мысль, что рота, с которой он дошел сюда, не имеет командира и что поэтому он, офицер, должен что-то предпринять, давать какие-то команды и приказы. Но какие именно? Какие? А те снизу продолжали карабкаться вверх, и наконец Евгеньев понял, почему у всех рты так странно открыты: они что-то кричали, нечто вроде «а-ла-ла!». Тогда он тоже обернулся и крикнул пришедшим с ним гренадерам: «Это немцы!.. За мной!» — и побежал вперед, не замечая, что боль в левой ноге, до сих пор страшно мучившая, вдруг прекратилась.

А дальше все происходило словно в тумане. Он услышал сзади, слева и справа дружные крики «ура!», заметил, как те люди, что сгрудились в наших траншеях, оглянулись в их сторону. И когда он, Евгеньев, перепрыгивал через траншею, солдаты тоже выскочили и побежали рядом с ним навстречу немцам... А он сам, крича и не слыша, что кричит, бежал и бежал вниз, пока вдруг не столкнулся лицом к лицу с каким-то усатым немцем в стальной каске с высоким шишаком. Впрочем, он до сих пор не мог точно сказать, был ли он усат, или лицо немца было забрызгано грязью... Да и какое у него вообще было лицо, он не помнил, потому что единственное, что вклинилось ему в память, были его глаза — синие-синие и полные ненависти... Глядя снизу вверх на Евгеньева этими синими-синими и полными ненависти глазами, он выставил вперед винтовку с ножевым штыком, целясь прямо в живот. Но тут немец вдруг поскользнулся и упал на колено. Евгеньев сразу увидел, как ненависть в его глазах вдруг сменилась страхом, даже мольбой... Он понимал, что должен ударить его штыком, но не мог, никак не мог сделать это, а стоял перед ним в оцепенении... И наблюдал, словно в синематографе, как немец, продолжая стоять на одном колене в грязи, медленно поднял винтовку и двумя руками ткнул ею вперед... И лишь ощутив боль в левом боку, повыше бедра, Евгеньев тоже сделал выпад, навалясь всем телом и чувствуя, как штык уходит во что-то мягкое... Раздался душераздирающий крик того, а сам он потерял сознание... Пришел он в себя довольно скоро, почувствовав, что кто-то поднимает его под руки. Это были солдаты роты, с которой он шел в контратаку. Рана его была и в самом деле не очень тяжелая: удар штыка, и без того несильный, был ослаблен кожаным пальто, и он потерял сознание скорее от психического шока, когда услышал крик немца и понял, что убил его... И сейчас, стараясь не смотреть в ту сторону, заковылял от этого места прочь, снова, но гораздо острее, чем раньше, ощущая боль в ноге. Хорошо, что его вели под руки двое солдат, все время приговаривая что-то успокаивающее и ласковое. Доведя его до наших траншей, они заставили Евгеньева снять пальто, потом френч и, достав откуда-то бинт, туго перевязали ему рану. Кругом было необычно тихо, и в этой тишине он впервые явственно услышал голос одного из этих солдат: «Ну вот и все. Отвоевался ты, сынок... Теперь полежишь недельки три-четыре в госпитале, а там, глядишь, и войне конец...» — «А как же немцы?» — спросил Евгеньев. «Что немцы? — услышал он в ответ. — С ними все. Наложили мы им по первое число, и теперь они сюда больше не сунутся!» Евгеньев поднялся и вновь окинул взглядом место сражения. Весь изрытый, словно покрытый гноящимися ранами, холм... Развороченные линии проволочных заграждений... Окопы и траншеи с разрушенными брустверами... И всюду трупы, трупы, трупы... И тогда Евгеньев решил, что произошла какая-то ошибка: он, если не виновник, то соучастник этого страшного дела, он, пришедший сюда, чтобы умереть вместе с другими, — не только не умер, но и сам убил кого-то и теперь будет вечным должником тех, кто остался лежать здесь...