Генерал, рожденный революцией - [127]

С точки зрения дипломатии тон этой речи был ужасен. И дело было не только в том, что Щукин, пренебрегая старой истиной, гласящей, что «язык дан дипломатам, чтобы скрывать свои мысли», поступал совсем наоборот и «резал правду-матку». Еще необычнее было то, что он, не стесняясь, называл немцев, в сущности, политически малограмотными людьми и поэтому подробно разъяснял, как нужно понимать создавшуюся ситуацию, какие опасности они могут навлечь на себя из-за непонимания окружающей реальной действительности и допущенных ошибок...

Липский и Крузенштерн вспоминали, как бесила эта манера большевиков разговаривать со своими противниками, в частности с русскими офицерами. Вспоминали также разговоры последних между собой. Разговоры о том, что виноваты сами русские офицеры, ибо до этого слишком, мол, они были аполитичны, не интересовались ни тем, какие в России есть партии, ни тем, чего добивается каждая из них. Ведь они не владели даже элементарной политической терминологией, и вот, когда началась революция, выяснилось, что каждый полковой писаришка, каждый солдат из бывших фабричных способен переспорить любого офицера на политических дискуссиях. А вот у европейцев — у англичан, французов, немцев — совсем иное. Там военные, ежедневно читающие в газетах парламентские дебаты, знающие все о политических партиях, конечно, способны дать отпор любому краснобаю-агитатору. Потому-де там и нет революции, потому и офицерство крепко держит в своих руках армию.

И вот теперь, глядя на потерявшего самообладание Зауберцвейга, русские офицеры с острым любопытством следили за его логикой: ну-ка, ну-ка... Посмотрим, что вы скажете этому солдату, какими словами, какими доводами заставите его отступить, отказаться от своих требований...

И с невольным злорадством отмечали, что ни у этого немецкого генерала, ни у остальных офицеров нет таких слов и доводов, что они столь же беспомощны перед логикой большевиков, сколь были беспомощны русские офицеры, поэтому вынуждены лишь с тупым упрямством долдонить, что все равно не могут допустить пункта о братании солдат в договоре.

Между тем Щукин согласился на очередную уступку: предложил заменить в статье 12 столь пугающее немцев слово «братание» иносказательным выражением «существовавший до сих пор обмен сообщениями», отметив при этом, что «он (обмен) может состояться лишь в тех местах, которые... точно обозначены», но что «вход в нейтральную зону допускается с рассвета до наступления темноты». В той же статье 12 русские добились даже большего, внеся фразу о том, что против немецких солдат, перешедших за колючую проволоку, «не могут быть применены насильственные меры».

Вынужденные принять русские условия в столь решающих вопросах, как запрещение перебрасывать войска на другие участки и фронты и братание войск, немцы уже не стали упираться в остальных пунктах, и во второй половине дня 21 ноября начисто отпечатанные на немецком и русском языках тексты легли на стол для подписи.

Вероятно, для того, чтобы хоть здесь подчеркнуть свое превосходство над русскими, немцы требовали, чтобы перед каждой фамилией были указаны чин и звание. Поэтому со стороны немцев договор подписали уполномоченные главного командования германского Восточного фронта: генерал-майор фон Зауберцвейг, майор фон Альтен, ротмистр цу Эйленбург, капитан Меркер.

С русской же стороны подписи выглядели так: солдат Щукин, солдат Фомин, младший унтер-офицер Берсон, доктор Тихменев, доктор Петров, солдат Лукьянов, солдат Школьников, солдат Яркин, секретарь Хрусталев.

И лишь в конце стояло: военно-технические советники полковник Липский и капитан фон Крузенштерн.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

21 ноября, в то самое время, когда в Солах представители русской и немецкой армий подписывали договор о перемирии, в Минске развернулись иные события.

Едва открылось утреннее заседание фронтового съезда, едва члены президиума расселись по местам и председательствующий дал слово очередному оратору, как вдруг из-за кулис на сцену торопливо прошел Могилевский и, склонившись к Мясникову, что-то произнес. Тот быстро поднялся, прервал оратора и громко сообщил залу:

— Товарищи! Поступило чрезвычайное сообщение: кавалерийская часть Польского корпуса, находящаяся в Минске, подняла мятеж и совершила нападение на Минский Совет и военревком, а часть мятежников направляется сюда, по-видимому, с целью разогнать съезд... Спокойно, товарищи, спокойно... Предлагаю всем делегатам, имеющим оружие, занять круговую оборону вокруг здания театра для отражения атаки. А членам ВРК — немедленно собраться в комнате президиума на экстренное совещание.

Непосредственным поводом для выступления именно польской части явилось признание закрывшимся накануне Третьим съездом крестьянских депутатов Минской и Виленской губерний декрета о национализации земли. Поскольку значительная часть офицеров Польского корпуса вышла из среды помещиков этих губерний, они яростно ненавидели этот декрет.

Конечно, польские офицеры не решились бы пуститься в эту авантюру — силой разогнать фронтовой съезд, — если бы в канун открытия съезда из города в сторону Могилева не отправились полк имени Минского Совета и бронепоезд имени Ленина. Помня, что в недавних событиях обе эти части были основной силой, решившей победу большевиков в Минске, польские офицеры считали, что с их уходом оставшиеся в городе большевистские силы, захваченные врасплох, попросту разбегутся, если на них внезапно напасть.