Генерал нежного сердца - [38]

Отец поворчал с неделю и затих, видя, что сын этих разговоров не поддерживает. Ермолов вообще был малоразговорчив, а тут еще больше замкнулся и целыми днями сидел у переплетного станка или читал книги о древнеримских полководцах.

Несколько раз возникал слух о его предводительстве, даже делались предложения, но Ермолов вежливо отклонял их, давая понять, что для него было бы невыгодно подвергнуть испытанию свою неспособность в этом деле. Вот если б ему предложили командовать полком или батальоном, он бы с честью сие принял, да поблагодарил бы, а так он в своих-то десятинах путается, а тут еще чужие разбирать придется.

Навалилась зима, морозная, снежная. Он приучился гулять в любую погоду, по утрам обтирался прохладной водой, делал гимнастику, стараясь держать себя в форме.

— Что, надеешься, еще позовут?! — насмешливо ворчал отец. — И охота тебе мучить себя, вставать ни свет ни заря, поспал бы лучше!..

О кавказской службе своей он почти не вспоминал, зато чаще стал заговаривать о делах 12-го года и прежде всего о Барклае-де-Толли, ныне незаслуженно забытом, хотя если б не он, то проиграл бы Александр Павлович кампанию. Этот поворот в отношении Барклая-де-Толли произошел неожиданно, хотя не один раз уже, поминая изредка о своих противоречиях с ним, Ермолов высказывался о нем в высшей степени похвально. И в том проявлялась не только душевная тяга к самым прекрасным в жизни Алексея Петровича временам, он, кроме всего прочего, чувствовал себя несколько виноватым перед фельдмаршалом, ибо что уж теперь скрывать, он был одним из тех, кто подогревал враждебные страсти, направленные против его стратегии.

Тогда Ермолов и не скрывал свои чувства. Да и не только он один, многие разделяли те убеждения, что отступать — не лучший способ вести военные действия. Многие знали также, что не доволен отступлением и государь, поэтому без зазрения подвергали критике действия главнокомандующего.

Тогда, в июле 1812 года, когда Барклай-де-Толли командовал обеими армиями и шли разговоры о сдаче Смоленска, за которым лежал прямой путь к Москве, Ермолов собрал многих генералов на домашней квартире великого князя Константина Павловича, руководившего 5-м гвардейским корпусом.

Собрались Раевский, Дохтуров, Коновницын, Платов, Васильчиков, оба Тучковы — все лица влиятельные в той и другой армиях, и благодаря заводильству Ермолова много горьких слов пролилось в адрес нынешнего позорного бегства и разоренья России. Точно запруду открыли, и все чувства горячие потоком хлынули, взывая к помощи.

Ермолов знал пламенный нрав великого князя Константина, его вспыльчивость и надеялся, что разговор этот понудит его снестись с императором, а он вмешается в дела Барклаевы и не даст ему продолжить позорное отступление.

Но того, что произошло, не ожидал и Ермолов. Константин Павлович, воспламенившись гневными и зажигательными речами генералов, вскочив, вдруг вскричал: «Куру та, поезжай со мной!» — и выбежал из дома. Кинулся за ним, будучи адъютантом на связи с великим князем, и Ермолов.

Поскакали они к Барклаю-де-Толли.

Фельдмаршал в сей час как раз находился в открытом сенном сарае, в подзорную трубу осматривал местность. День выдался жаркий, и пока Ермолов доскакал, он взмок.

Великий князь едва соскочил с лошади, как тотчас же, не сняв шляпы, без доклада вошел к фельдмаршалу и заорал бранно, да так, что и Ермолов устыдился этой громкой брани и крика.

— Немец, шмерц, изменник, подлец!.. Ты продаешь Россию, и я боле не хочу состоять у тебя в команде!.. Курута! — обратился он к своему начальнику штаба. — Напиши от меня рапорт к Багратиону, я с корпусом перехожу в его команду, а быть вместе с этим изменником не желаю! Засим не имею чести более свидетельствовать свое уважение к вам!..

Великий князь, не сказав более ни слова, развернулся и вышел.

Все стояли как громом пораженные. В продолжение всей брани Барклай-де-Толли даже не переменился в лице. Он неторопливо расхаживал по сенному сараю, изредка поглядывая на поля и холмы, точно совсем не слыша ругательства великого князя, что еще больше разъярило Константина Павловича.

Великий князь вскочил на лошадь, и только тогда опомнились Курута с Ермоловым и тоже убрались восвояси, испытывая чувство вины за все происшедшее. И хоть Ермолов не переменил своего мнения об отступлении, сама выходка великого князя не казалась ему достойной, а поведение фельдмаршала снискало уважение к последнему.

Приехав к себе на квартиру, Константин Павлович все похвалялся сей выходкой, радуясь, что высказал все фельдмаршалу. Курута сочинил письмо с требованием передать его корпус генералу Багратиону, и не успел великий князь подписать сию бумагу, как приходит Барклаево предписание Константину Павловичу: сдать корпус Лаврову и немедля выехать из армии.

Сей приказ несколько охладил пыл великого князя, однако через час он уже снова ходил довольный, радуясь, что едет в Петербург и там встретится с императором, которому все и доложит.

Так он и уехал веселый, чувствуя себя скорее победителем, нежели побежденным.

А через месяц Ермолова назначили начальником штаба 1-й армии при Барклае-де-Толли. И каково же было удивление Ермолова, когда фельдмаршал сообщил, что чрезвычайно рад обстоятельству, и наговорил много похвальных слов в его адрес…