Генерал нежного сердца - [11]

Генерал отдал Федору приказ привести в порядок его мундир и почистить ордена да велел кучеру готовить с утра выезд.

Вечером он, как обычно, вышел на прогулку… Морозец опал, и шел мягкий снежок, от которого почему-то на душе становилось покойно и хорошо.

Генерал еще не знал, что именно в этот вечерний час в Петербурге собирается на заседание следственный комитет и что именно сегодня на 33-м заседании в 6 часов пополудни будет зачитана записка государя, в которой о двух братьях Раевских значилось: «освободить, дав аттестаты».

Это был день 18 января 1826 года, понедельник. Но генерал, вышагивая по расчищенным дорожкам своего имения, о том еще не знал. Он думал о сыновьях, думал о том, что скажет государю — а Николай ему в аудиенции не откажет, не должен отказать, — он скажет государю о сыновьях такое, от чего у последнего отпадет всякая охота держать их под арестом. А был, был и в жизни его сыновей тот великий миг подвига, когда и их храбрость ускорила общую победу русского войска в войне против Наполеона.

То случилось в начале июля 1812 года при отступлении на Могилев армии Багратиона. У Салтановки она наткнулась на значительные части маршала Даву. Он легко отбил авангард русских, зная, что от Гродно подходит армия Жерома. Багратиону необходимо было немедля уходить. Поэтому, оставив у Салтановки корпус Раевского, Багратион, в третий раз изменив направление, стал переправляться через Днепр у Нового Быхова.

11 июля разгорелся бой. Южнее Салтановки начались схватки между дивизиями Паскевича и Дессе. Сам Раевский готовил основной удар на правом фланге.

Маршал Даву, видя столь энергичные действия авангарда 2-й армии, решил, что Багратион любой ценой готов прорываться к Могилеву, поэтому против корпуса Раевского в десять тысяч штыков выставил почти тридцатитысячный заслон. Раевскому был дан приказ: сдерживать противника насколько возможно, дабы дать возможность армии переправиться через Днепр. К началу основных боев к Даву присоединился корпус Мортье.

От голубых французских мундиров рябило в глазах, они неслись, словно лавина, на русские позиции.

В какой-то миг боя у Салтановской плотины Раевский вдруг почувствовал, что его Смоленский полк расползается на глазах под ударами все прибывающих отрядов французов. Окрики командиров и адъютантов Раевского уже не помогали. Все, поглядывая на Раевского, ждали, что он отдаст приказ об отступлении. Но генерал рассудил иначе.

— Знамя! — крикнул Раевский сыну Александру, увидев, как пал сраженный пулей знаменосец. — Бери знамя — и за мной! — Генерал сам не успел опомниться, как схватил за руку младшего, Николеньку, каковому не исполнилось тогда и одиннадцати лет, закричал, взмахивая саблей:

— Солдаты! Я и дети мои откроем вам путь к славе! Вперед, за царя и Отечество! — и он потащил Николушку под пули, увлекая за собой солдат. Бросился вослед за отцом и Александр, лицо его горело от счастья и волнения. «Быть ему, если не убьют, генералом!» — пронеслось тогда у Раевского.

Пули звенели и жужжали, как рой ос. Как его не убило в тот час, как пуля обошла Николушку — все это представлялось теперь Раевскому лишь чудом божьим. Правда, одна из пуль продырявила Николке панталоны, да осколок картечи сильно ударил генерала в грудь, порвав мундир. Вмиг солдаты обогнали Раевского, закрыв его своими телами и выбив француза с Салтановской плотины.

После боя, едва придя в себя, генерал спросил у меньшого сына: «Знаешь ли ты, зачем я водил тебя с собою в дело?»

— Oui, papa, c’est pour mourir ensemble![1] — ответил тот.

Уже потом, когда пронесся слух, что Раевский берет в бой своих малолетних детей, и писаки, каждый на свой лад и не очень заботясь о правде, понастряпали небылиц, а Жуковский посвятил Раевскому целую оду, генерал стал все отрицать, утверждая, что малолетний сын его во время боя собирал в лесу землянику. Однако сестре жены, Екатерине Алексеевне Константиновой, генерал отписал о бое под Салтановкой: «Вы, верно, слышали о страшном деле, бывшем у меня с маршалом Даву… Сын мой Александр выказал себя молодцом, а Николай во время самого сильного огня беспрестанно шутил. Этому пуля порвала брюки, оба сына повышены чином, а я получил контузию в грудь, по-видимому, не опасную».

Высочайший рескрипт царя застал Раевского уже в Москве. «С особенным удовольствием могу уведомить вас, — писал Николай Раевскому, — что следственная комиссия, рассмотрев поведение сыновей ваших, нашла их совершенно невиновными и непричастными к обществу злоумышленников, и что я первый душевно радуюсь, что дети столь достойного отца совершенно оправдались. Пребываю, впрочем, всегда к вам благосклонным. Николай».

Генерал прочитал отдающий патокой рескрипт и поморщился. Чего-чего, а вот уж благосклонности он терпеть не мог. Уважение к себе, к имени и роду он завоевал в боях и доказал делом, а благосклонности да снисхождений ему не требуется. Раз не причастны, значит, не причастны. Вся-то и недолга.

6

Раевский на сутки, перед тем как отправиться в Петербург, остановился в Москве у дочери, Екатерины Орловой. Она выглядела хорошо, и предродовая полнота ей даже шла на пользу, сгладив ту резкость, каковая бросалась в глаза ранее. Машенька и перед родами казалась больной, измученной, для ее хрупкой натуры эта ноша была нелегкой. Уезжая, генерал лишь издали поглядел на нее, спящую, слабый румянец еле жег ее щеки, и щенячий комок жалости сдавил израненную грудь отца. Он чуть не задохнулся от слез и боли, выйдя прочь из спальни.