Генерал Мусаев - [15]

— Вот это трахнуло!

— НП перенести! — уже тоном приказа произнес полковник и начал спускаться по лестнице.

Почти одновременно два снаряда взорвались в стороне от церкви.

Пьянков посмотрел вслед комдиву, перевел взгляд на связиста, тот будто ждал этого взгляда, ответил:

— Он у нас горячий, да отходчивый! — И в тоне его голоса слышалась гордость за командира дивизии.

Пьянков приказал снимать провода и перебираться на элеватор, сбежал вниз, к полковнику. Тот стоял у церкви, подняв голову, и как бы следил за пролетающими снарядами. Вот один ударил в основание колокольни, но древняя кладка была твердой — только мелкие осколки, свистя, как пули, пронеслись над головами. Увидев лейтенанта, Ивачев приказал ему сесть в машину, подвез его к элеватору. Отчитав офицера за то, что тот не подготовил запасной наблюдательный пункт, комдив сразу стал сердечнее и добрее. А лейтенант, которому не понравилась вначале придирчивость полковника, вдруг с некоторым удивлением заметил, что слушает его выговор с полным почтением. Устраиваясь на новом месте, он еще долго раздумывал о том, как трудно все предусмотреть и какой, однако, острый глаз у полковника.

7

Командный пункт находился метрах в трехстах от села, в блиндаже, вырытом на склоне высотки. К нему можно было проехать по глубокой балке, все еще забитой слежавшимся снегом. Движение по балке не просматривалось с западного берега.

Полковник Ивачев не думал, что ему придется надолго задержаться в этом месте, но у него была старая привычка устраиваться подальше от населенных пунктов, так как они были слишком легкой целью для неприятельской артиллерии и самолетов. А Ивачев твердо решил дойти до Берлина, не отлеживаясь в госпиталях. За период войны он имел несколько ранений и контузий, которых при некоторой предусмотрительности можно было бы избежать. В сорок первом его дважды засыпало в разбитых снарядами каменных домах, самых заметных в тех селах, где тогда пришлось ненадолго задержаться его полку. На втором году войны он был ранен при прямом попадании снаряда в блиндаж, на котором было только три наката бревен. Все находившиеся в нем оказались убитыми, только Ивачев, тогда еще подполковник, уцелел, отделавшись тяжелой контузией и шрамом на лице. Шрам этот не только портил лицо, но и выдавал настроение полковника: чуть Ивачеву случалось поволноваться, шрам наливался кровью и багровел. После того случая Ивачев всегда сам проверял место, выбранное для штаба, удобному дому предпочитал блиндаж, вырытый в поле, углубленный не менее чем на три метра, хорошо накрытый бревнами и землей.

Полковник вошел в блиндаж, выслушал рапорт дежурного офицера и прошел в маленькую конурку, где стояла его кровать. Он не спал вторые сутки, но было не до отдыха: тревожили неизвестность и опасность положения. Батальон, посланный им на правый фланг для связи с соседом, все еще не выполнил задачи, а между тем отбил уже две вражеские контратаки. Обещанное Мусаевым с утра подкрепление тоже не подходило. Не приезжал и сам генерал, хотя Ивачеву передали по телефону: выехал. Разведка доносила, что в тылу дивизии скапливаются группы противника. Словом, неприятностей было более чем достаточно…

Командующий армией появился в расположении штаба дивизии неожиданно, совсем не оттуда, откуда его ждали связные. Полковника едва успели предупредить. Он выбежал из блиндажа и увидел Мусаева и Юргенева, переправлявшихся к командному пункту через балочку по жидкой и липкой грязи. Мусаев первым выбрался на синеватый снег, который хрустел под его ногами.

Увидев Ивачева, он еще издали крикнул:

— Что же это, товарищ полковник, у тебя в тылу немцы бродят? Запиши в сегодняшней сводке, что командующий и начальник штаба армии, офицер связи, летчик, два бойца отбили атаку и взяли пленных. Пленных мы, так и быть, подарим тебе. Допроси и узнай, много ли их еще скрывается в твоем тылу, может быть, в другой раз будешь осмотрительнее…

Ивачев смутился. Шрам на его лице побагровел, не ко времени выдавая волнение полковника. Однако командир дивизии заметил, что Мусаев не столько сердит, сколько возбужден случившимся. Почти одновременно с ними к командному пункту подошли Казакова и Верхотуров, ведя пленных. Полковник, стараясь загладить неловкость, спросил у радистки, почему она вернулась, не выехала в госпиталь, но Мусаев перебил его:

— Ты на нашу спасительницу не нападай, без нее мы, может, и не добрались бы к тебе. — Потом повернулся к девушке, произнес шутливо: — Ничего, товарищ Казакова, мы его уговорим, чтобы он сменил гнев на милость.

Красная от смущения, Галина попросила разрешения уйти. Верхотуров сдал пленных, взял в штабе письма в роту и заторопился, догоняя радистку, чтобы порасспросить ее, откуда она знает генерала…

Мусаев спустился в блиндаж, подмигнув Юргеневу, и тихо, но так, чтобы Ивачев слышал, сказал:

— Хорошо окопался. Должно быть, намерен пробыть здесь до осени…

Юргенев усмехнулся. Ивачеву почудилось в этой усмешке какое-то недовольство, будто слова командарма больше относились к самому Юргеневу, чем к полковнику.

Из большой штабной комнаты блиндажа они прошли в маленькую каморку Ивачева. Полковник закрыл за собой дверь, принесенную сюда из разрушенного дома, выкрашенную в нежно-голубой цвет и совсем не подходившую к бревенчатым стенам блиндажа, По краю филенки двери были приметны зарубки: должно быть, дети хозяев разрушенного войной дома отмечали по ним свой рост.