Генерал Георгий Шпак - [55]

В действительности губернатор Г. И. Шпак приезжал, помогал, но никогда не рассыпал популистские и заведомо неисполнимые обещания. И в силу своих душевных качеств, в которых напрочь отсутствовало чванство и высокомерие, продолжал оставаться лесковским «очарованным странником».

Несмотря на еще большую загруженность, чем в армии в пору моей службы, хотя и там все мои дни были строго регламентированы, всё-таки теперь, будучи губернатором и сняв с себя генеральский мундир, я неожиданно ощутил изящный привкус свободы. Именно «изящный», то есть не совсем чтобы вольный, но уже как бы приникший к остальным сторонам жизни, абсолютно гражданской. И во мне как-то очень настойчиво стало пробиваться желание поглубже (или понастойчивей, или поподробнее) вглядеться во все стороны жизни, скрытые от меня иной реальностью. А теперь вместе с генеральским мундиром я снял и некую заботу, именно сугубо воинскую направленность, все-таки меня несколько стеснявшую. Дальше можно процитировать классика: «Я оглянулся окрест…» Продолжать не стоит, хотя состояние процитированного отрывком настроения вполне применимо и ко мне. Да ведь даже в войну народ находит силы и возможность не только страдать, а у нас с вами мирное время, по крайней мере, в пределах видимого фронта. Поэтому захотелось какими-то свежими глазами взглянуть на все окружающее, что привлекает внимание щедростью жизни, её дармовых даров в виде абсолютно любого природного пейзажа, как в нашей Мещерской стороне, и рукотворного, то есть в черте людского жилища.

Я люблю Паустовского, может потому, что он не надоедлив и даже поощряет к перечитыванию. Что я имею в виду? Да то, что время от времени вдруг накатывает потребность в чем-то осмысленно одухотворенном. Может, от отсутствия собеседника, заражающего тебя внутренним светом, которого избытоку Паустовского. Я открываю страницы о Мещере и вместе с автором брожу по топям и перелескам родного края.

«Леса в Мещере разбойничьи, глухие. Нет большего отдыха и наслаждения, чем идти весь день по этим лесам, по незнакомым дорогам к какому-нибудь дальнему озеру.

Путь в лесах – это километры тишины, безветрия. Это грибная прель, осторожное перепархивание птиц. Это липкие маслюки, облепленные хвоей, жесткая трава, холодные белые грибы, земляника, лиловые колокольчики на полянах, дрожь осиновых листьев, торжественный свет и, наконец, лесные сумерки, когда из мхов тянет сыростью и в траве горят светляки.

Закат тяжело пылает на кронах деревьев, золотит их старинной позолотой. Внизу, у подножия сосен, уже темно и глухо. Бесшумно летают и как будто заглядывают в лицо летучие мыши. Какой-то непонятный звон слышен в лесах – звучание вечера, догоревшего дня.

А вечером блеснет наконец озеро, как черное, косо поставленное зеркало. Ночь уже стоит над ним и смотрит в его темную воду, – ночь, полная звезд. На западе еще тлеет заря, в зарослях волчьих ягод кричит выпь, и на мшарах бормочут и возятся журавли, обеспокоенные дымом костра.

Всю ночь огонь костра то разгорается, то гаснет. Листва берез висит не шелохнувшись. Роса стекает по белым стволам. И слышно, как где-то очень далеко – кажется, за краем земли – хрипло кричит старый петух в избе лесника.

В необыкновенной, никогда не слыханной тишине зарождается рассвет. Небо на востоке зеленеет. Голубым хрусталем загорается на заре Венера. Это лучшее время суток.

Еще всё спит. Спит вода, спят кувшинки, спят, уткнувшись носами в коряги, рыбы, спят птицы, и только совы летают около костра медленно и бесшумно, как комья белого пуха».

Я закрываю книгу, все еще в предощущениях чего-то истинно человеческого, какого-то смиренно-удовлетворенного, со щемящим ощущением всего проходящего. Как запах осенней, перебродившей после холодных дождей листвы. Хочется хорошей памяти, красивых и щедрых итогов человеческой жизни.

И я удивляюсь себе. Ведь только что я был так далек от конкретных дел, совершенно растворяясь в притягательных описаниях, очень схожих с моим настроением. А тут неожиданно возникает роскошный замок позапрошлого века в Кирицах, с таким старанием сохраненный и очень нужный в его теперешнем значении детского туберкулезного санатория.

Я попал туда зимой. Стоял редкий в этом году классический зимний полдень. Отовсюду сияло солнце и в блестящих его лучах нестерпимо радостно искрились острые снежинки. И дворец словно плыл огромным кораблем поверху высокой горы, смещаясь в сторону мрачного леса. Налетал снежный ветер, поднимая мутный вихрь морозной пурги, путая увиденную реальность со всплывшими в памяти картинками сказочных средневековых замков. И уж, во всяком случае, никаким образом не напоминая день сегодняшний, да и не пересекаясь с обыденностью примелькавшихся городских пейзажей. Даже теперь, среди вспыхивающих то тут, то там застроек новых богатеев. Все в этом дворце олицетворяло мощный дух наших предков, а еще неспешную уверенность в вечной жизни – через эту красоту, которая радует всех, кто хоть раз бросил взгляд на чудесное это творение.

Красота в действительности спасала и мир, и Россию, и во все времена она являлась духовной опорой человечества. Опорой государственного мужа, даже если у него и семь пядей во лбу и он клинический трудоголик, все же являются люди, а точнее, по И. В. Сталину, кадры, которые решают все. Губернатор Г. И. Шпак, по его собственному выражению, «постоянно врастал в проблемы области», крупные и мелкие, хотя четкого разделения между ними не делал. Оказалось, что самая трудная задача – подобрать и расставить на нужные участки людей, не просто ежедневно выходящих на службу и просиживающих штаны в чиновничьих апартаментах, а людей, болеющих за порученный участок, людей, мыслящих широко, современно, не опасающихся начальственного окрика. Да и каждого за руку, сознавал Георгий Иванович, не удержишь, всех и все проконтролировать единолично невозможно и, к тому же, заниматься воспитанием людей (чай, не солдаты и офицеры] – дело сомнительное.