Генерал Ермолов - [26]
— «Сердечно приветствую тебя, Алёша!
Пишу сие письмо второпях. Не пеняй на погрешности в стиле и упущенные подробности. Фельдъегерь торопится. Да и мне самому недосуг...»
— Фельдъегеря Цица тоже умудрился присовокупить к своей добыче, — прервал казачьего генерала Мадатов. — Мы не стали допытываться, что бандит сделал с конвоем. Не было времени. Уже у Лорса обнаружили обглоданные трупы лошадей и разбитую пушку. Видимо, Цица пушками не торгует.
Сысоев продолжил:
— «...Добрались до Коби не без приключений и не так скоро, как намеревались. Разведчики приносили мне непрестанно одни и те же страшные известия: чума. От страшной болезни обезлюдели несколько аулов в окрестностях Коби. Из боязни заразить жителей крепости, мы провели несколько дней, не входя в крепость, на бивуаке. Охота в тех местах неплохая, но всё же люди мои оголодали без хлеба. Наконец, не обнаружив ни у кого из моих людей признаков болезни, я отдал приказ вступить в крепость. Там нас встретил самый радушный приём... Любимое тобою семейство, по счастию, застали в добром здравии. Почтенный Абубакар скорбит о сыновьях, но уныние бежит от него. Князь Коби по-прежнему бодр и полон сил...» — Сысоев умолкал, пропуская в тексте послания места, не имеющие отношения к военному совету, закашлялся. Он знаком попросил Фёдора подлить в чашку вина. — Читать далее, Алексей Петрович?
— Продолжайте, Василий Алексеевич!
— «...Во всё время нашего пребывания в Коби из окрестных селений продолжали поступать известия о чуме. Посему мною было принято решение семейство князя из крепости не вывозить. Почтеннейший Абубакар распорядился ввести карантинные меры.
Уже отбыв из Коби, получили мы страшное известие о нападении на крепость оравы лезгинцев. Сие неприятное известие сообщил нам небезызвестный тебе Йовта. Бандит этот со всею его шайкой был встречен нами уже по ту сторону гор. Я позволил себе предположить, что проходимец тащится на помощь всё тем же лезгинцам, но, поразмыслив, рассудил иначе. Не станет же он сообщать командиру регулярной части русской армии о нападении банды на дружественное России княжество, будучи сам сообщником бандитов. Не слабоумный же он?»
— Ну это с какой стороны посмотреть, — добавил от себя Сысоев и продолжил:
— «В завершение письма могу добавить лишь одно: Йовта не соврал. Коби действительно в осаде. Подтверждением тому является встреченный и разбитый нами отряд лезгинцев. Один из пойманных нами вояк сообщил, что направлялся в Коби на подмогу товарищам. Не туда ли следовал и Йовта с отрядом? Какие меры следует принять в этой сложной ситуации — решать тебе, Алексей.
Душевно преданный тебе Алексей Вельяминов».
Тяжёлое молчание повисло в генеральской горнице.
Ермолов медленно встал. Максимович подал ему раскуренную уже трубку. Генерал курил, отвернув лицо к темнеющему окну.
— Ходят слухи о Мустафе Ширванском, — тихо проговорил Мадатов, поглядывая на застывшую у окна фигуру командующего. — Болтают, будто он нанял войско. Хочет пожечь Грозную, пока она не достроена. Нашёл по эту сторону гор союзников и потатчиков.
— Я знаю, — коротко ответил Ермолов, не оборачиваясь.
— Говорят, Мустафа денег не жалеет. Даже пушки у него имеются, только пушкарей хороших нету...
— Ты храбрый воин, Рустэм, — вступил в разговор Аслан-хан. — И ты знаешь, что братский долг велит нам спасти Абубакара и его семью. Вырвать из лап свирепого врага. Подобно барсам бросимся мы, чтобы вонзить когти и клыки в тела врагов. Подобно орлам станем терзать и клевать поверженного противника!
— Ты начитанный и образованный человек, первейший мудрец в своём народе, — проговорил Ермолов. — Ты — поэт и отважный воин, Аслан-хан...
— И лучший из твоих друзей, Ярмул!
— О, да! Но мы не станем кидаться, подобно барсам. И орлиную отвагу выкажем по-другому.
— Мы готовы доказать свою преданность русскому царю и тебе, Ярмул! — Аслан-хан встал. В домашней одежде, пеший, без доспехов, человек этот являл собой живое воплощение воинственного духа природы этих мест. Он, словно обломок скалы, вынесенный с гор селевым потоком и временно нашедший успокоение на краю бездонной пропасти, готов был в каждый миг продолжить сокрушительное падение. Самойлов и Бебутов встрепенулись. Правая рука Фёдора привычно легла на рукоять шашки.
— Я не единожды выражал тебе признательность от имени государя императора и командования русской армией. Имею основания полагать, что и в будущем мы не раз удостоверимся в твоей отваге и преданности российскому престолу. Готовься к новому походу, Аслан-хан. Приказ получишь утром.
Гасан-ага вскочил. Самойлов и Бебутов поднялись вместе с ним.
— Пролитая мною кровь станет залогом верности моего народа русскому царю.
— Кто позволил тебе, Гасан, говорить от имени народа? — оглушительно прошептал Аслан-хан. — Ты — полковник русской армии, ступай в свой отряд. Проверь, готовы ли воины и их кони к предстоящему нам опасному походу во славу Аллаха и русского царя. Добросовестно нести службу — вот высшая доблесть офицера. Выполняй приказание!
Лицо Гасана-аги сделалось зеленее стяга конного полка, которым он командовал. Не разбирая дороги, роняя на пол предметы меблировки, младший брат суверенного владетеля Кураха кинулся вон из апартаментов командующего русской армией.
Трудно сказать, как сложилась бы судьба простого московского паренька Кости Липатова, ведь с законом он, мягко говоря, не дружил… Но фашистские полчища настырно рвались к советской столице, и неожиданно для себя Константин стал бойцом восемьдесят пятого отдельного десантного батальона РККА. Впереди у него были изнуряющие кровопролитные схватки за Ростов-на-Дону, гибель боевых товарищей, а еще – новые друзья и враги, о существовании которых сержант Липатов и не подозревал.
Длинен путь героев-богатырей. Берёт он начало в землях русских, тянется через степи половецкие до Тмутаракани, а затем по морю пролегает – до самого Царьграда, где живёт Елена Прекрасная. Много трудностей придётся преодолеть по дороге к ней. И ещё не известно, кому из богатырей она достанется. Это ведь не сказка, а почти быль, поэтому возможно всякое – подвергается испытанию не только сила богатырская, но и прочность давней дружбы, прочность клятв и вера в людей. Даже вера в Бога подвергнется испытанию – уж слишком точны предсказания волхвов, христианского Бога отвергающих, а сам Бог молчит и только шлёт всё новые беды на головы героев-богатырей.
Тимофей Ильин – лётчик, коммунист, орденоносец, герой испанской и Финской кампаний, любимец женщин. Он верит только в собственную отвагу, ничего не боится и не заморачивается воспоминаниями о прошлом. Судьба хранила Ильина до тех пор, пока однажды поздней осенью 1941 года он не сел за штурвал трофейного истребителя со свастикой на крыльях и не совершил вынужденную посадку под Вязьмой на территории, захваченной немцами. Казалось, там, в замерзающих лесах ржевско-вяземского выступа, капитан Ильин прошёл все круги ада: был заключённым страшного лагеря военнопленных, совершил побег, вмерзал в болотный лёд, чудом спасся и оказался в госпитале, где усталый доктор ампутировал ему обе ноги.
Огромное войско под предводительством великого князя Литовского вторгается в Московскую землю. «Мор, глад, чума, война!» – гудит набат. Волею судеб воины и родичи, Пересвет и Ослябя оказываются во враждующих армиях.Дмитрий Донской и Сергий Радонежский, хитроумный Ольгерд и темник Мамай – герои романа, описывающего яркий по накалу страстей и напряженности духовной жизни период русской истории.
2015 год. Война в Сирии разгорается с новой силой. Волны ракетных ударов накрывают многострадальный Алеппо. В городе царит хаос. Шурали Хан — красивейший и образованнейший человек в своем роду — является членом группировки Джабхат ан-Нусра. Шурали завербован в 2003 году на одной из американских военных баз в Ираке. По разоренной Сирии кочуют десятки тысяч беженцев. Шурали принимает решение присоединиться к ним. Среди руин Алеппо Шурали находит контуженного ребёнка. Мальчик прекрасен лицом и называет себя Ияри Зерабаббель.
«Заслон» — это роман о борьбе трудящихся Амурской области за установление Советской власти на Дальнем Востоке, о борьбе с интервентами и белогвардейцами. Перед читателем пройдут сочно написанные картины жизни офицерства и генералов, вышвырнутых революцией за кордон, и полная подвигов героическая жизнь первых комсомольцев области, отдавших жизнь за Советы.
Жестокой и кровавой была борьба за Советскую власть, за новую жизнь в Адыгее. Враги революции пытались в своих целях использовать национальные, родовые, бытовые и религиозные особенности адыгейского народа, но им это не удалось. Борьба, которую Нух, Ильяс, Умар и другие адыгейцы ведут за лучшую долю для своего народа, завершается победой благодаря честной и бескорыстной помощи русских. В книге ярко показана дружба бывшего комиссара Максима Перегудова и рядового буденновца адыгейца Ильяса Теучежа.
Автобиографические записки Джеймса Пайка (1834–1837) — одни из самых интересных и читаемых из всего мемуарного наследия участников и очевидцев гражданской войны 1861–1865 гг. в США. Благодаря автору мемуаров — техасскому рейнджеру, разведчику и солдату, которому самые выдающиеся генералы Севера доверяли и секретные миссии, мы имеем прекрасную возможность лучше понять и природу этой войны, а самое главное — характер живших тогда людей.
В 1959 году группа туристов отправилась из Свердловска в поход по горам Северного Урала. Их маршрут труден и не изведан. Решив заночевать на горе 1079, туристы попадают в условия, которые прекращают их последний поход. Поиски долгие и трудные. Находки в горах озадачат всех. Гору не случайно здесь прозвали «Гора Мертвецов». Очень много загадок. Но так ли всё необъяснимо? Автор создаёт документальную реконструкцию гибели туристов, предлагая читателю самому стать участником поисков.
Мемуары де Латюда — незаменимый источник любопытнейших сведений о тюремном быте XVIII столетия. Если, повествуя о своей молодости, де Латюд кое-что утаивал, а кое-что приукрашивал, стараясь выставить себя перед читателями в возможно более выгодном свете, то в рассказе о своих переживаниях в тюрьме он безусловно правдив и искренен, и факты, на которые он указывает, подтверждаются многочисленными документальными данными. В том грозном обвинительном акте, который беспристрастная история составила против французской монархии, запискам де Латюда принадлежит, по праву, далеко не последнее место.