Гелимадоэ - [68]

Народ стал нерешительно расходиться, а он, подобно призраку, все еще стоял над разверстой могилой. Горькое сиротство этого человека ни с чем нельзя было сравнить. Муж, жена и лошадь — маленький, тесный кружок… Один из троих удалился в зачарованные внеземные пределы. Лошадка склоняет голову над порожней колодой. Будь на ней сейчас сбруя с бубенчиками, они зазвонили бы по умершей.

Торопливо идя с кладбища, я наткнулся, вернее, прямо налетел на Ганзелина.

— Гляньте-ка, Эмиль! С каких это пор ты ходишь на похороны?

Гелена недобро усмехнулась, но безмолвствовала. Я подумал, что она примется отчитывать меня за неприличный интерес к покойной; у Гелены дрожал от злости подбородок, однако она молчала.

— Так с каких это пор ты ходишь на похороны? — допытывался Ганзелин. Я ответил, что смерть ясновидящей потрясла меня, ведь она была такая молодая; к тому же я верил, что она все-таки выздоровеет. Доктор покачал головой:

— Умирающие не выздоравливают, умирающие умирают.

У меня вертелся на языке вопрос: «Но вы же выздоровели? Я же знаю, что вы тоже харкали кровью!» Однако спросить не отважился; брел, опустив глаза в землю. Я считал своим долгом проводить Ганзелиновых до самого дома, более чем когда-либо ощущая себя членом их семьи.

— Сынок, — ворчливо говорил доктор, — тебе и впрямь пора уже распрощаться с застойной жизнью этого городка. Как твой друг, я с радостью отмечаю, что приближаются каникулы, а после каникул начнется учение. Ты уже делаешься под стать просвирням, всем здешним кумушкам, всему здешнему прогнившему обществу. Твой отец поступил неправильно, послушавшись советов усатого моряка. Довольно тебе чистить нам картошку да таскать из колонки воду на кухню. Ученик не может быть слугой, он принадлежит науке. Твое участие в похоронах мне особливо не по душе. От этого попахивает романтизмом.

Когда мы подошли к дому доктора, я заметил стоящую в воротах женскую фигуру. Это была Дора. Она прикрывала рот платком, словно у нее болели зубы. Дора смотрела на одного меня, и мне показалось, будто она страдальчески улыбается. Я не выдержал. Вырвался из рук Ганзелина и побежал домой.

В тот вечер фокусник опять в одиночестве сидел за ужином и справлял поминки по жене, заказав несколько пол-литровых кружек пива. Он пил молча, засиделся допоздна, а подавальщик суетился вокруг, с недоверием поглядывая, чем тот заплатит. Фокусник расплатился настоящими монетами, не бумажным золотом, боже упаси. Завершая свою тризну, он потребовал еще стакан горькой, на травах, водки. Выпил залпом. И на следующий день поутру уехал из городка.

КЛАДБИЩЕНСКАЯ РОМАНТИКА

Доктор Ганзелин был прав, поставив мне диагноз: романтичен. Откуда у него взялась такая проницательность? Почему он так свободно читал в моей душе? Уж не был ли он большим прозорливцем, чем та бедняжка, которую недавно похоронили? Однако случившееся засело во мне, как заноза. Я не в состоянии был противиться сумасбродному желанию — мне надо было являться на кладбище. Улизнуть тайком из дома и бродить вокруг могилы мисс Аги.

У меня не шло из головы несоответствие между незаурядной жизнью и безвестной кончиной. Смерть обыкновенного жителя городка — другое дело. Я не видел ничего удивительного в том, что существование всех тех, кто ныне спешит куда-то по своим маленький делишкам, снует на улицах и в проездах, жизнь всех — старых и молодых, веселых и усталых, — должна рано или поздно прийти к своему концу. Но это призрачное, из паутины сотканное создание, хрупкое существо из иного мира! Смерть мисс Аги казалась мне фактом в высшей степени возмутительным и в высшей степени трогательным. Общеизвестно, что трагедия неудержимо притягивает молодых. Экзальтированные юноши готовы проливать слезы умиления над портретом знаменитой актрисы, с восторгом предаются мучительно-сладостным безумствам у могил тех, кто овеян славой. До той поры мне не приходилось видеть ничего более впечатляющего, чем искусство четы фокусников. Я собирал свои романтические медяки лишь там, где мог их найти.

Возможно также, что в основе своей это было не чем иным, как знакомое многим безотчетное предощущение гибели, которое часто овладевает маленькими детьми и побуждает их тайно закапывать в землю спичечный коробок с горстью сорванных цветков мать-и-мачехи, ленточкой от платьица куклы либо трупиком раздавленного жука. Они способны часами просиживать потом над своими тайниками, с великой радостью предвкушая торжественный момент, когда можно разгрести ямку, и заранее ужасаясь тому, что доведется увидеть.

Я останавливался у одинокого, понемногу оседавшего, не поросшего еще веселой молодой травой могильного холмика и думал: вот она лежит здесь, под моими ногами. Здесь, под моими ногами! Страшные эти видения вызывали озноб. Ужас опьянял меня. Посещение кладбища, ночные эскапады стали моей тайной. Не дай бог узнать об этом матери. Добряк отец тоже был бы ошеломлен и, думаю, поглядел бы на меня с горестным удивлением.

Не помню уж где, верно, в каком-нибудь иллюстрированном журнале, увидел я изображение сидящей на могиле женщины. У ног прижавшей к глазам платочек плачущей дамы в черном, ниспадавшем складками платье виднелся срез земли. У самой ее поверхности можно было различить извивающиеся змееподобные корни трав и цветов; затем комья глины, наверху крупные, но постепенно становившиеся все мельче, потом они превращались в сплошную массу, испещренную точками, как на чертежной схеме. В самой глубине был нарисован гроб, где лежал покойник со скрещенными на груди руками, провалившимися ямами глазниц и отвисшей челюстью. Картина эта всегда волновала меня. При мысли, что наверху происходит одно, а внизу нечто гораздо более таинственное и мрачное, сердце мое учащенно колотилось. После кончины ясновидящей этот образ вновь оживил мою фантазию. Я был тем, кто сидел на оседающем могильном холмике, прижав к глазам платочек, в то время как мисс Ага лежала в гробу, в глубокой земле, скрестив на бездыханной груди тонкие ручки.