Гелимадоэ - [64]

— Истерия, только и всего, — проворчал Ганзелин, испытующе глядя на меня. — Сперва ипохондрия, а теперь истерия. Таковы они там все, в высшем обществе. Такова вся их изнеженная каста. — И он добродушно рассмеялся.

Я смотрел на Дору, вытаращив глаза, не понимая, где кончается правда и начинается ложь. Вот это был урок! Вот это было искусство!

— Ну ладно уж, не реви, — утешал меня Ганзелин. — Приду ее осмотреть, приду. Если хочешь, прямо сейчас же и отправлюсь!

После этого и я тоже помог спасти положение, жалобным голосом попросив доктора не говорить моим родителям, что я так глупо себя вел.

ОБОЛЬЩЕНИЕ У КОРЗИНКИ С КАРТОФЕЛЕМ

Наутро, идя с урока французского, я возле Фрицева дома наткнулся на Эмму. Она стояла, прислонясь к стене, смотрела на небо, полуоткрыв губы, и подкидывала камешки: летит воробей — сколько детей? Дверь за мной скрипнула, девчонка скользнула по мне взглядом, камешек пролетел мимо подставленной ладони и упал к моим ногам. Нагнувшись за ним, она негромко и с напускным равнодушием произнесла:

— Иди к Доре. Она тебя ждет!

Я бежал со всех ног, не желая промедлением снова навлечь на себя гнев Доры. В душе моей страх боролся с надеждой. Явилась ли Эмма вестницей мира либо вестницей бури? Я задыхался, коленки у меня подгибались. Дора спокойно сидела на пороге и чистила картошку, важно надув губы.

Взглянув на меня, она ничего не сказала; бросила в кастрюлю очищенную картофелину и взяла из корзинки следующую. Потом, еще раз искоса взглянув на меня, освободила место подле себя.

— Поможешь мне, рыцарь?

Дора была веселой, Дора была в хорошем настроении. Я положил учебники на порог и сел на них. Если бы мы сидели с ней на берегу глубокой реки и она повелела: «Мой рыцарь, прыгни в воду», я бы прыгнул. Она протянула мне нож, который я охотно взял. И если бы она сказала: «Вонзи его себе в сердце», то, наверное, я бы исполнил и это.

Дора поворачивала картофелину перед собой так, точно сама была солнцем и озаряла землю. На меня до сей поры не упал ни один ее милостивый луч, но я не терял надежды. Неожиданно она рассмеялась.

— Все, что я тебе вчера наговорила, — это моя хитрость. Мне захотелось подшутить над тобой. Забудь, пожалуйста, что я на тебя кричала. — Она произносила фразы небрежно, как бы между прочим, снисходительно, с усмешкой. Роняла слова, будто ничуть не заботясь, как я их восприму. Вновь лукаво улыбнулась, — из глаз ее прямо брызнули на меня золотые лучи. — А ты, верно, бог весть что подумал. Ты просто маленький глупыш. Целоваться с этим побродягой, с босяком? Да еще просто так, ни за что? Фу! — (Слово «целоваться» точно и не было вовсе жгучим словом, а как бы привычным выражением в ее лексиконе.) — Вообще-то ты славный парнишка. Так долго и добросовестно учил меня французскому! Теперь и я тебя, в свою очередь, кое-чему научу.

Я чистил свою картофелину, наморщив лоб, боясь пошевелиться, боясь громко вздохнуть.

— Свидание с фокусником у Безовки было с моей стороны лишь притворством. Притворством, обманом, уловкой! Да, Эмиль! По-моему, мне это хорошо удалось. Подумай! За этот поцелуй я получила от него тайну ясновидения. И сейчас я тебе ее открою. Только смотри, никому не выдай!

Снова тайна. На сей раз связанная с опровержением, которого я так ждал, с лживым, но таким желанным объяснением! Я быстро перекрыл шлагбаумом дорожку разума. Стоп! Только не сомневаться, только не размышлять! Я хотел верить. На коленях у Доры лежал сложенный пополам листок, исписанный мелким женским почерком. Она умышленно подставила его моему взгляду. Неожиданно шевельнула коленом, бумажка упала. Я испугался, поспешно отвел глаза. Она засмеялась грудным, торжествующим смехом.

— Вот видишь, вчера ты чуть ли не с кулаками на меня кидался, а сейчас сгораешь от любопытства. Да, да, здесь записано вес, что надо знать. Возьми, посмотри, да не бойся, я не вырву его у тебя. Что ты там видишь? Слова, написанные в столбик, а возле каждого слова — цифра. Лилия, лодка, луч, лампа, лира, лес, лоб, лев, лоханка… Всего сто слов. Сто, запомни это! Ты должен знать их наизусть, если хочешь быть провидцем, как мисс Ага. Они называются — стереотипы.

Оторопело и смущенно смотрел я на Дорины колени.

— Конечно, ты, как и все прочие, думаешь, что эта пигалица наделена неким чудесным шестым чувством. А между тем все это — работа памяти. Ты хоть сознаешь, что, делясь своим секретом, я оказываю тебе величайшее доверие? По крайней мере, увидишь, что я на тебя вполне полагаюсь. И я убеждена, что ты сохранишь тайну, а также отныне уже никому не расскажешь о той цене, какую я заплатила за эту грязную бумажку. Ведь ты рыцарь! Послушай, а что если мы с тобой изучим эту интересную игру и начнем вместе дурачить легковерных простаков? Что ты на это скажешь? Ну разве не чудесно — вместе? Ведь тогда мы действительно будем неразлучными друзьями.

Мне опять пришлось крепиться изо всех сил, чтобы на глазах у меня не выступили слезы. На сей раз — слезы счастья. А ведь я понимал, что Дорино притворство, обман, уловка именно с этой минуты и начинается, что таким путем куплено мое молчание; я испытывал горчайшие муки и в то же время таял от блаженства.