Гелимадоэ - [50]

При трактире «У долины» имелись также и номера, но снимали их только редкие коммивояжеры или те кочующие труппы, которым нужно было на определенный срок арендовать зал. Останавливались здесь танцовщики, живали кукольники, иногда — бродячие актеры (эти в Старых Градах обыкновенно зарабатывали жалкие гроши). Здесь же поселился и салонный фокусник Адальберт Бальда со своей женой. В конюшне стояла, склонив голову над яслями, его лошадь, а его чудной ковчег отдыхал в дровяном сарае, ибо трактир «У долины» был также и постоялым двором.

Афиши фокусника были великолепны и необычайно притягательны. Демонического вида мужчина во фраке и в белых перчатках взмахивал волшебной палочкой над цилиндром, из которого взвивалось адское желтое пламя, а поодаль два господина, тоже во фраках, распиливали пополам спящую даму в белом одеянии. Из верхнего угла на все эти ужасы мрачно смотрела мертвая голова, в жуткой ухмылке отверзавшая свой беззубый рот. Как-то раз я стоял, засунув руки в карманы, на углу Пивоварской улицы и, затаив дыхание, разглядывал одну из этих замечательных афиш. Потребовалось довольно много времени, чтобы моя фантазия вполне насытилась. Уже собравшись уходить, я заметил, что за моей спиной стоит, с усмешкой глядя на меня, Эмма Ганзелинова.

— Ты пойдешь? — бросил я ей через плечо, больше, пожалуй, из вежливости, чем из подлинного интереса.

— Да нет, — с недовольной гримасой ответила она, — мне вовсе не хочется.

Я, конечно, очень удивился.

— Почему же? По-моему, это страшно интересно. Ты только прочитай повнимательнее, какая программа: чудо-шапка, фехтование и карты, горящее золото, чтение мыслей…

Она посмотрела на меня холодно и с нескрываемым высокомерием.

— Это же сплошное надувательство. Надувательство меня нисколечко не занимает.

Мы разошлись. Вечером я на минутку заскочил к Ганзелиновым. Едва я переступил порог, как Мария, с сияющим от радости лицом, воскликнула:

— Ну как, у тебя тоже есть билет на завтрашнее представление?

Я с гордостью подтвердил, добавив, что вместе со мной пойдет отец, который очень любит такого рода развлечения.

— Вот видишь! — весело продолжала Мария. — Наш папа хоть и не любит фокусников, однако тоже идет с нами. Заметь, мы идем все, кроме бедняжки Гелены, которой выпало дежурить по кухне и стеречь дом. Это Эмма упросила его; уж ей-то он не может ни к чем отказать!

Я изумленно посмотрел на Эмму. Она что-то шила у окна торопливыми, широкими стежками и даже бровью не повела, словно все это разумелось само собой. Вероятно, этим утром она просто дурачила меня, мог бы и догадаться. Ну подожди, я тебе это припомню! Дора гладила на столе блузку и что-то вполголоса напевала с загадочным, как мне показалось, видом. Губы ее морщила озорная улыбка.

Когда я уже собрался уходить, Эмма отложила шитье и выбежала в сени, метнув на меня быстрый, многозначительный взгляд; я предположил, что она хочет поговорить со мной без свидетелей. И не ошибся — она действительно ждала меня в сенях.

— Мне не хотелось бы, — тихо, чтоб никто не услышал, прошептала она, — чтобы ты подумал обо мне худое. Я не врала тебе, меня и вправду не интересуют эти фокусы-покусы. А вот Дора очень рвалась посмотреть. Она от разных таких глупостей сама не своя. Все жалуется, что жизнь уходит, а она так никуда и не успеет до захода солнца. Вот я и пообещала ей, что упрошу папу, ты понял? — Она глядела мне прямо в глаза. — Только никому об этом не рассказывай. Это касается только меня и Доры, а теперь также тебя и меня. Обещаешь?

Вот как случилось, что в зале трактира «У долины», прямо в первом ряду, единственном, который был составлен из стульев (остальные места — обычные скамейки, а последние ряды и вовсе просто доски, положенные на строительные козлы), за несколько минут до начала того памятного представления уселся доктор Ганзелин со своими четырьмя дочерьми.

Доктор, как мы знаем, при определенных обстоятельствах, мог быть весьма даже расточительным. Он закупил самые дорогие места в середине, непосредственно возле богатого кондитера Прокопа и члена городской управы булочника Кминека, который сидел со своим конопатым Фердой и мучнисто-белой женой, тогда как мы с отцом приткнулись на самом краю первого ряда. Мне приходилось наклоняться вперед, чтобы видеть Дору, которая ради торжественного случая надела свой лучший наряд — светло-голубое, небесного цвета платье, очень длинное, вышедшее из моды и совсем не подходящее к ее ярко румяному лицу и черным кудрям. Бедняжка, она отнюдь не блистала в нем, сидя на видном месте, перед лицом многих, гораздо лучше ее одетых дам и барышень. Сознавала ли она, что о ней судачат, что дамы наклоняются друг к другу и перешептываются, а губы их кривятся в язвительных усмешках? О, наверняка сознавала, — не глухая же — потому и сжимала судорожно руку Марии, потому и сидела не шелохнувшись, глядя прямо перед собой, ибо попросту боялась оглянуться.

Ганзелин сидел, развалясь, вытянув свои короткие ноги чуть не до самой сцены, опершись подбородком на свою палку и словно бы дремал, полузакрыв глаза. Он, видно, очень дорожил этой своей уродливой палкой, раз отказался доверить ее вдове Гонцовой, трактирной посудомойке, которая на этот вечер превратилась в гардеробщицу, — разумеется, только для тех господ, которые знают, как и где надлежит себя вести. Остальная публика, всякая мелкая сошка, держала свои пальто и шарфы на коленях, а некоторые даже подложили их под себя, устроив таким образом мягкие сиденья, что вдобавок давало возможность лучше видеть сцену. С правой стороны к Ганзелину прижалась изящная восковая статуэтка — Эмма, а подле Эммы, точно позабытая метла, маячила Лида. Смех да и только! Своим убогим видом эта фигура шокировала возбужденную публику, аскетический ее облик не вязался с атмосферой нетерпеливого ожидания, шумом, покашливанием, шарканьем, возгласами и взвизгиваниями неугомонных сорванцов на галерее.