Гелен Аму. Тайга. Пионерлагерь. Книга первая - [2]

Жизнь для меня начинается снова только с этого дня, я иду по границе реальности. Предыдущая жизнь закончилась прошлым сезоном в «Тайге», потом были десять месяцев последующего года в тумане и забытье, и только это возвращение в пионерский лагерь выдергивает из бесполезного сна. Сделать шаг в эту еще не тронутую мною жизнь после тяжелого осточертевшего весеннего ожидания, из календарного лета в лето прогретое — всё это требует особого осознания. Сейчас я его сделаю, этот шаг, и с этого мгновения ничего не получится изменить, все пойдет так, по этой колее, обозначенной этим моим шагом, и ничего потом не исправить — в «Тайгу» я больше не вернусь. Но я вся в «Тайге»: мои мечты, планы, мое сердце, моя развернутая душа. И как все будет, когда эта пионерская жизнь закончится? Кто я, когда не «пионерка»?

Вот и стою на этой границе, не ступив на булыжную городскую площадь, обустроенную «сталинским ампиром», с мелковатым памятником Ленину по центру, засиженном голубями с их всесущими следами, сделавшими черную славу пролетарского вождя белесой, утраченной. Старые трамвайчики треньканьем за спиной усиливают ретроградное впечатление, забрасывая мое сознание куда-нибудь в 1954 год. Те, кто ненавидел Сталина, уже привык дышать свободно. Амнистии объявлены повсеместно. Тот, кто его «иконизировал», понял, что жить можно и без «вождя». Тогда родилась моя мама. Так же валил пух с тополей как снежная метель посреди лета, тренькали трамваи, стояли памятник Ленину и Дом Пионеров, только деда моего уже не было, он так и не увидел свою дочь. Дед пропал в тайге в тот же год, бесследно, безвременно, превратив всю последующую жизнь моей бабушки в серость и пустоту. Сейчас год 1989, моей мамы нет, нет уже нигде, а все остальное здесь — стоит, жарится в первых предутренних лучах, узаконивая вечность в безвременных повседневных процессах, только тополя все выше и их семя все плодовитее.

Хлопковые кучки валятся сверху варевом, заволакивая, притупляя реальность, показывая мне, что все это еще не то, не добралась я до сути и места истины, до сибирской безоглядной тайги. Вот там, где воздух елово-зеленый — все вылупится, станет четким, очерченным, осознанным, все мои чувства пробьются с аскетичной ясностью, и в первые мгновения мне станет от этого больно, колюче, морозно до лихорадки. Всегда так, въезжая в таежные просторы, я чувствую внутренний озноб. И уже через пару-тройку часов как мы минуем город, прилежащие проселки, засеянные поля и заедем в оголтелую, неоправданную, непоправимую могучесть тайги, я встрепенусь как от тока. Помню всем телом, как это происходит, как меня всегда прошибает насквозь в такие моменты, и как бывалый наркоман я жду прихода измененного состояния сознания, только зависит оно не от химии в теле, а от места, где это тело находится. И такое состояние будет со мной все время, пока я в тайге.

Стою на остановке, все еще в каком-то дурковатом трепете нахожусь от предстоящего, от начала моего последнего в жизни пионерского сезона, подпираю сумку ногами, реально боюсь сделать шаг, и моя зажатость уже не знает предела, мне прямо пинок под зад требуется, чтобы я наконец двинулась. Неужели я такой инфантильной и останусь, и как я тогда выживу «в большом мире», если кроме бабушки у меня никого нет? Получается, что никакие обстоятельства и доводы разума не меняют меня: если я «бревно проглотила», то так и стою столбом! Тополиные ватки залепились мне на губы, сворачиваю их вместе с розовой помадой долой, а мне так хотелось казаться старше себя самой, красивее. Шестнадцать исполнилось, а я все равно младше всех в нашем отряде, друзья меня переросли на пару лет, и не догнать мне их никак. Вот челку Наташка мне срезала накануне: выправила ножницами из длинноверевочной косы несколько белесых, выцветающих солнцем прядей, они теперь вместе с пухом лезут мне в рот, запархиваются ветром, а я отплевываюсь. Джинсы-левайсы тоже Наташка мне организовала и за советские деньги, а не за барахолочные пенсиононеподъемные, она возможностями своего местожительства для такого дела воспользовалась, чтобы мне помочь из пионерки превратится в девицу, способную наконец-то крутить романы. Да, вот так, «учитанные тихушницы», одной из которых я официально являюсь, тоже хотят целоваться по ночам, а не выполнять пионерские задания. В этом сезоне я намерена быть очень безответственной и сильно влюбленной! Поэтому я и боюсь сделать неправильный шаг, не с той ноги. А как понять, какая нога правильная, чтобы я могла провести весь сезон с парнем, а не с художественной кистью в руках?

Наташка Ким — моя лучшая подруга, она постоянно живет в тайге на закрытой режимной, строго секретной территории города-предприятия «Десятка», у таких городов обычно нет названий, а только порядковые номера, не иначе — по причине особой секретности. Значит ли это, что таких объектов по стране не меньше десяти? Не знаю, логикой «гэбистов» и партийных начальников не владею, но в этом макетно-плакатном городке есть все, все мыслимые и немыслимые блага для света советской науки и инженерии, то есть в глухой непроглядной трущобе отстроили этакий мини раёк. Так, видимо, и было задумано, чтобы держались сотрудники на своих местах вдали от столиц сами и исключительно добровольно, со стойким чувством, что урвали «куш» у судьбы. Вот такие не советские человеческие условия в этой «Десятке» созданы, немыслимые для обычного гражданина советской страны, «левайсы» и «адики» там продаются просто так в магазине, как килька в томатном соусе, за обычные, а не «десятизарплатные» рубли, которые мне пришлось бы выложить на городской барахолке. Но денег, понятно, у нас с бабушкой никогда нет, так что если бы не Наташка, осталась бы я без крутых штанов, а, значит, «по определению» и без парня. Со стремными в наше время не водится никто. Собственно заведению «Десятка» и принадлежит спортивно-пансионатный комплекс «Тайга», это филиал рая, где все уже не так кондово строго как в закрытом городке, в лагере позволительны мелкие грешки и существуют послабления, короче, дико престижное заведение получилось.