Гекуба - [32]

Самыми страшными были часы до возвращения с работы Наташи. Она сразу поняла по лицу мужа, что в доме беда и облегченно вздохнула, узнав правду. Слава Богу, не с детьми, не с ним самим, а всего лишь с компьютером.

Зато у Жени "началась ломка", как у любого, кого внезапно лишают любимой привычки. Особенно обидным было вторжение в душу - доступ кого попало в общение Жени с самим собой - в дневник, в черновики его повестей и рассказов. Евгению казалось что его без конца насилуют. При этом владельцу сайта как-то не приходила в голову мысль об аналогичных муках левых лидеров, которые, как ни странно, тоже люди и имеют собственные души. И этим душам тоже не сладко после вторжения в их жизнь неукротимого гиганта сионизма Ури Бен-Цвита. Женя привык к свободе слова в Израиле и полагал, что на любое публичное выступление у всех задетых есть право ответить тем же - не более...

Естественно, Новый год был испорчен. Трахнутый по самое сердце Женя с горя разругался с ни в чем не повинной Наташей, отказался открывать шампанское и вставать с постели к моменту речи российского (а какого же еще в Новый-то год?) президента. В результате Наташа честно встретила все дважды - по московскому и израильскому времени, чекнулась с бутылкой и одна пошла гулять среди веселых голосов из по-летнему открытых "русских" окон. На берегу моря было особенно многолюдно и весело. Пахло шашлыками, хлопали пробки, из роскошных машин неслись русские песни. Преуспевшая часть алии праздновала свой, январский Новый год, оставив еврейский, сентябрьский пейсатым и прочим марокканцам.

Между тем, в ивритоязычной, естественно, левой газете на другой день появилось короткое и невнятное сообщение об успешном пресечении отделом по борьбе с компьютерной преступностью противозаконной деятельности одного из русских коллег по перу.

После недолгого колебания редактор вручил Жене письмо об увольнении.

Без компьютера Женя не мог кому-то предложить свои статьи. Впрочем, это и не имело никакого смысла. Если штатные журналисты русских газет что-то получали, то напиши он сейчас хоть шедевр, перепечатанный завтра по всему миру, гонорар был бы такой же, как за истеричное письмо выжившего из ума ветерана - нуль.

В квартире, которую до налета Домбровские считали своей, на месяцы наступила тишина. Без Интернета, словаря и редактора, музыки, архива, записных книжек, диктофона и дневника жизнь словно потеряла смысл. По утрам жена уходила на работу, а муж, как тысячи прочих бедолаг на земле обетованной, часами слонялся без дела, включая и выключая осточерчевший телевизор, открывая газету, где уже не могло быть его статьи.

Главное же - исчезли самые любимые собеседники - герои его повестей и романов.

Ни к чему были творческие находки, постоянно озарявшие его мозг и требующие немедленной фиксации на хардиске. "Полная пустота", как любят выражаться классики современной русской литературы по обе стороны Шереметьево-2... Попытки вернуться к бумаге и авторучке только подчеркивали значимость потери!

"Самое страшное, однако, - обиженно морща лоб, торопливо записывал Женя авторучкой в свой дневник пятилетней давности, - это осознание мною на собственной шкуре враждебности общества, защитником которого я чувствовал себя задолго до эмиграции и все годы после алии. За полтора часа обыска и пять часов допроса из меня начисто испарились флюиды сионизма, которые я активно генерировал и которыми так щедро делился с читателями. Еврейство в одночасье потеряло своего истового и искреннего аппологета."

Закончив это самоедство, он вдруг почувствовал острую нежность к своей нелепой крохотной стране, к ее яркой зелени, доброму крикливому народу, библейским холмам, игрушечным городам и уютным автобусам. Один из них как раз был на экране телевизора в искореженном виде. Диктор давал бездушные комментарии по поводу рутинного уже теракта. Из обгорелых обломков выносили трупы солдат и солдаток, а с крыши соседнего дома, как бою гладиаторов с трибун Римского Колизея, аплодировали израильские арабы.

Любое раздражение по отношению к своему народу показалось ему мелким и подлым. Все это, хорошее и плохое, и счастье, и Гекуба - мое! Такое, которого не было и быть не могло там, на фактической родине, где меня вроде бы ценили. Ощущение сопричастности, вытеснив ожесточение и отчуждение, пришло откуда-то извне так внезапно что стало жутко, словно при проявлении полтергейста. Чтобы отогнать наваждение, он провел рукой по лицу и с изумлением ощутил влагу от слез на ладони и их соленый вкус во рту. Захотелось тут же кинуться к письменному столу и написать что-то в защиту... Но для кого написать? Читатели Домбровского не только были давным-давно с ним согласны, но и оказались правее даже неистового Ури. Их уже ничем не удивишь. Для европейцев? Им-то что до нашей Гекубы? Русским? Они еще больше французов зомбированы примаковскими построениями: "бедные арабы - жестокие оккупанты". Что может сделать даже и нормальный, не раздираемый внутренними голосами, маленький храбрый Давид против сотни Голиафов?

Размышления прервал долгожданный звонок от тех, на кого он сейчас только и мог надеяться. Пожилой бородатый активист самой правой партии, естественный союзник, начал разговор в самом дружественном тоне, посочувствовал жертве произвола властей, пообещал акции протеста в защиту.