Где ты теперь? - [6]

Пару часов спустя я вернулся в магазин на Хинне. По-прежнему лил дождь. Поеживаясь, я забежал в магазин и сел. Начальник, Карстен, сидел за стойкой в клеенчатом фартуке и обрезал розы.

— Хорошо, что дождь пошел, — сказал он, не поднимая головы.

— Наверное.

— Будем надеяться, так и дальше будет.

— В смысле — дождь?

— Ага. В саду так все высохло, поэтому чем больше воды, тем лучше. Одновременно и жара и дождь — это лучше всего.

Гавайи. Этого ему хотелось. Тропический климат. Клуб «Тропикана». И в сад выходить в москитной сетке.

Не успел я ответить, как он спросил:

— Много заказов сегодня было?

Я рассказал, куда ездил, какие заказы развозил и что больница больше не будет с нами работать. Стул под ним скрипнул, он отложил цветы и уставился в столешницу.

— Да.

— Да?

Воцарилась тишина. Только новости по радио. Сербия в огне.

— Нет… плохи дела.

— В Косово?

— В магазине.

— Сегодня же вторник, — сказал я.

— Ты о чем?

— Сегодня вторник, а по вторникам почти ничего не происходит.

— Не знаю, Матиас.

На нем была голубая рубашка с пальмами. Под тяжестью кокосов листья свисали вниз. «Дела идут не очень-то хорошо». Он снова взял цветы и принялся за работу. Я прошел в комнату отдыха, включил кофеварку, сел и стал слушать, как вода шипит в фильтре. Потом кофеварка всхлипнула, требуя новой порции воды, и затихла. Кофе сварился. Я выключил кофеварку, вылил из термоса старый кофе — термос был почти полный — и налил новый. Ожидая звонка, я уселся на стул. Должна позвонить Хелле. Она обычно в это время звонила. Наверное, еще рановато. Я взглянул на часы. Четверть третьего. Так и есть, рановато еще.

1986 год. Хелле. Осень 1986 года, вот про что мне надо рассказать, про самую холодную на моей памяти осень, когда мне было семнадцать лет. Этот год все запомнили, сам я уже подзабыл, в каком порядке все происходило, но в том году прямо посреди улицы застрелили Улофа Пальме, это было на Свеавеген, в Стокгольме, и уже на следующее утро весь тротуар был усыпан цветами, ступить было негде. Убийца бежал вверх по лестнице — достаточно крутой, — и мы теперь знаем, сколько в ней было ступенек, а Пальме, кажется, застрелили из 45-го калибра, но точно никто не знает; а убийцей оказался Кристер Петтерсон, а может, и не он. В любом случае это не спасло семерых астронавтов «Челленджера», который взорвался через 73 секунды после взлета, при прямой трансляции по всем телеканалам. И только спустя год выяснят, что экипаж не погиб при взрыве, они находились в модуле, и это их спасло. В течение трех минут и сорока секунд, пока корабль не упал, падая со скоростью 260 км/сек, в море неподалеку от Флориды, они еще были живы. А может, погибли от нехватки кислорода во время падения, но, по-моему, кто-нибудь из них вскрыл бы кислородный баллон. В любом случае, когда нашли их тела, они сидели в креслах, раскинув руки и широко распахнув глаза. Программа освоения космоса закрывается, в Швеции хоронят премьер-министра, в Чернобыле взрывается четвертый атомный реактор, а Советский Союз ничего не слышит и не видит. Однако шведские системы слежения, ведущие поиск убийц, регистрируют громадное облако радиоактивных выбросов, которое движется вперед, людей эвакуируют, коров забивают, лес сжигают, но для мира все это просто так не проходит. Оливер Стоун завершает «Взвод», а мир готовится узнать, как же в действительности обстояло дело с войной во Вьетнаме. А тем временем на экранах по всему свету заканчивается «Карусель», Том Круз сидит в баре аэропорта, его навигатор мертв, сейчас зайдет Келли Мак-Гиллис, сядет рядом с ним и скажет, что все ошибаются, что на ошибках учатся, чтобы идти дальше. А Том Круз узнает, что навигатор мертв, что шведского премьер-министра убили и убийца убежал со Свеавеген вверх по лестнице, что «Челленджер» и Чернобыль взорвались и что в космос полететь почти невозможно. И Келли Мак-Гиллис спросит: «Am I too late? Have you already left?»[6] И у всего мира перехватит дыхание, потому что на дворе 1986 год и все на свете рушится, даже несмотря на то, что Марадона стал чемпионом мира по футболу и всеобщим кумиром. Мир трещит по швам, и спустя три года платформу «Александр Кьелланд» затапливают и хоронят в Недстрандфьорде, хотя тридцать человек с нее так и считаются пропавшими без вести. Тот год — словно чаепитие в Сахаре, когда чашки набиты песком.

Но кое-где в Ставангере, в середине восьмидесятых, в 1986-м, произошло одно событие, которое ничего в мире не разрушает. Прямо посреди всей той суеты.

Хелле.

В Ставангере я ходил в среднюю школу Хетланд, был первый учебный день второго года обучения, но почти никто не знал, как меня зовут и кто я такой. За лето они меня забыли, однако мне было все равно, мне и нужно-то было только сидеть среди других, где-нибудь в середине класса. В любом случае у меня оставался Йорн, а у Йорна был Роар, и хотя мы и не были лучшими друзьями, все равно общались друг с другом. Йорн и Роар.

И Хелле.

Она пришла к нам в класс на втором году обучения. Было прохладное, сырое утро, третий день после каникул. Я только-только зашел в класс и положил рюкзак у дверей, шла перемена, и я собирался бросить его и пойти постоять на крыльце вместе с остальными перед началом урока, это был норвежский, первый урок норвежского языка на втором году обучения, осенью 1986-го. Мы знали, что придет кто-то новенький и что кто-то ушел — из тех, с кем никто не разговаривал, кто вечно ходил поодиночке и не выдержал, кто не нашел своего места и кого не просили остаться. Такие всегда уходят, в последний школьный день перед каникулами они выходят из школы и понимают: «Я сюда никогда больше не вернусь», и никто не смотрит им вслед, никто не замечает их, они выходят за ворота с ужасно тяжелым рюкзаком, испытывая, наверное, необыкновенное облегчение, но точно не знаю. Кто-то уходил, а кто-то приходил и занимал освободившиеся места.