Где ты, речка? - [3]

Запах воды, запах свежести. Он разный у каждой реки, у каждого озера. Запах и цвет воды дополняют друг друга и оставляют нам то необыкновенное чувство, которое уже потом, посреди зимы, вдруг остро и настойчиво напомнит нам именно эту реку, именно это озеро…

Я всегда верил, что у каждой черной реки есть какая-нибудь печальная история. Так случилось и на этот раз… Весной у мельницы утонул человек. Утонул, переходя через реку по бревнам. Утонул трезвый. Правда, по большой воде. Упал под бревна и не выплыл. Нашли его на шестые сутки на повороте, как раз там, где еще сегодня утром стояла моя палатка…

Река хоть и черная, но родниковая, холодная. Порой родники бьют со дна ключом, и на тихих бочажках остаются от них рябые холодные струйки… Омуты черные от корявой ольхи, моховых болот и угрюмых елей, стоящих по берегам. Блесна уходит на дно глубоко и чисто и так лежит, пока куришь. Блесну не хочется подматывать. Кладешь удилище на берег и долго смотришь на воду. Темнота наплывает тут же, под листьями кувшинок. Вот еще видно малька, вот какая-то травинка… Малек трепыхнул хвостиком и тут же утонул в темноте…

Блесна поднимается со дна мягко и тихо идет к берегу. От нее остается на воде тройка-пяток жиденьких кружочков. Кружки робко ползут в сторону и тают, теряются перед глубиной омута… Омуты по-местному называют плесами. Плесов много. У каждого плеса почти из-под ног вырываются щуки. Шаг, два… десять – щука. Еще десять-пятнадцать шагов по краю зыбкого берега – опять щука. Другой рыбы, кроме темных щук и глупого малька, по плесам и нет. За окунями приходится идти вниз, к камням переката. Там и хариус, быстрый, яркий.

Пятнистая спинка хариуса теряется среди гальки. Рыбка замирает и ждет… Струя обносит камень и крутит мимо. Бросок – ив струе расплывается неровный, вытянутый рекой круг… И опять крутит струя, а серая пятнистая спинка хариуса снова сливается с мелкими камушками.

Хариуса ловить интересно. Мне всегда кажется, что я выкидываю на песок из воды не рыбок, а узкие кусочки серебра, живого и быстрого. Мне всегда немного жалко эту драгоценность, и, наверное, поэтому я редко спускаюсь вниз по реке, к камням. А может быть, я не спускался туда еше и потому, что меня больше тянули к себе плесы и хищные щучьи пасти.

От каждой щуки я оставляю себе левую косточку нижней челюсти Я не ловлю много – ведь одной щуки мне вполне хватает на день. Но я хочу поймать самую большую здешнюю щуку. Я уже представляю ее себе. Она фазу остановит мою блесну. Я обязательно подумаю, что это бревно или коряга, хотя дно омута чистое. Потом «бревно» оживет, повернет от меня направо и, будто по течению, мягко и уверенно пойдет вниз.

Самую большую здешнюю щуку я так и не поймал. Вот и сейчас, в вечерних сумерках, возится она под ольхой – наверное, от этого и покачивается чуть-чуть низкий и зыбкий берег, а вслед за ним кивает вершинкой ольха.

ЯТВА

К осени малек на таежных озерах собирается в большие стаи и в хорошие тихие дни медленно ходит по озеру у самой поверхности. Часто среди малька выплескиваются белые игривые плотвички – сор ожки. Сорога идет рядом с мальком, но немного ниже. Еще ниже идет окунь, а внизу, под сорогой и окунями, короткими перебежками крадутся щуки. Эти четыре этажа рыб двигаются по озеру взад и вперед. Их путь зависит от ветра и от характера озера. Первые два этажа зовутся ятвой. Когда играет-гуляет ятва, то кажется, что озеро все время вспыхивает яркими частыми искрами. В ветер и дождь ятва западает на дно или прячется в берега. Тогда на озере мрачно и пусто.

К ятве подбираешься тихо, почти крадешься. Когда на озере есть лодка, весло не вынимаешь из воды, чтобы не шуметь. Рыба на таежных озерах не любит шума. Не любит удара топора, крика, громкого разговора и даже стука удилища по борту лодки. Лодки здесь всегда осиновые, долбленые, и каждый удар по борту такой скорлупки гремит над озером ружейным выстрелом. Тайга ловит этот выстрел, эхо перекатывается от берега к берегу, и над озером долго висит настоящая канонада. Таежная тишина не прощает шума и жестоко мстит навязчивым эхом и разбежавшейся рыбой.

На этом озере нет лодки. Я сделал плот, немного постучал топором и до вечера так и не смог подкрасться к гулявшей ятве. Сначала ятва была рядом, но с первым стуком топора по еловой сушине запала, снова показалась нескоро и далеко от берега и никак не подпускала меня к себе. Вечером я потрошил крошечных окуньков, колол в сумерках пальцы и ругал озеро… Ругал за безрыбье, за топкие берега… Потом я все-таки научился не греметь и не шуметь и наконец подкрался к ятве…

Шест лежал на плоту. Я присел на корточки и ждал, когда ветерок еще чуть-чуть подгонит мой плот к плескавшейся сорожке. Я сам, удилище, поплавок, крючок в левой руке – все было напряженным ожиданием… И вот наконец поплавок успокоился и замер на темной от еловых берегов воде…

Первой была небольшая сорожка, попалась она сразу. Потом еще и еще. Сорожки одна за другой исчезали в моем садке, их бурые спинки сливались с коричневой водой, и рыбки невидимками стояли друг над другом, уткнувшись в сетку садка.