Где ты, бабье лето? - [3]

— Он-то очень довольный, пусть погуляет, погоняет по лугам коровушек, квартиру заработает, а на тот год в слесаря пойдет. А то и на трактор посадить можно — он по любой технике! Я говорю ему: ее тоже, брат, выручать надо, Ольгу Дмитриевну.

— Надо, Петро, очень даже надо, — серьезно согласилась она, пожимая руку Рыжухину, а сама следила за Ледневым.

В красном растянутом заношенном свитере тот уселся позади всех и, потирая лоб, глядел вбок, прямо в белую стену. «Будто связанный. И при чем тут Алевтина? А с Пыркиным так и держатся по разным углам…» — повела Зимина взглядом по брыластому лицу, монументально застывшему в другой стороне.

Лет пять назад в самый гололед сбил Пыркин грузовой машиной подвыпившего отца Юрия, плотника Степана Леднева. Думали — потеряется совсем Татьяна Леднева, четверо ребят на руках остались — Юрка только на ноги становился. Но кое-то как она оправилась. Однако всякий раз, когда видела Зимина тяжеловатую неловкость Леднева, его стеснительность, возникало в ней болезненное чувство виноватости. И сейчас она помешкала и повела речь не так, как хотела.

— Что же это получается, друзья-товарищи? Наступили хорошие дни, которые ухватить надо, если думаете получить корм на зиму — так ведь, да? — а вы что делаете? Вот ты, Пыркин! Уехал третьего дня в город. Да подождет твоя любовь, коли настоящая! Поженитесь — ей же за коровами ходить, жалеть их. А вчера? Весь день с поля на поле гастролировал — где полегче искал? За самодеятельность буду наказывать!.. А ты, Леднев? Три дня не просыхал! Так-то оборачивается твоя «помощь крестьянам»? Я разрешила вспахать деревенским огороды в нерабочее время, а ты и рабочее на то ухлопал.

— Я нагоню, — буркнул Юрий Леднев, перебирая кепку в руках, навесив на носатое по-отцовски лицо длинные светлые пряди волос. — Людям же надо…

— И постричься пора, не видать тебя за волосами.

— А чего они ставят и ставят, — пробурчал, побагровев.

— А ты что же, теленок, отбиться не можешь? Где нужно — свое берешь. Не вспахал огороды инвалидам Отечественной войны Пудову и Боканову!

Юрий молчал, крутил кепку.

— У нас какой закон? Инвалидам войны в первую очередь! Как последний человек поступил. Какой-то цинизм.

— Ну уж…

Она говорила, а он только ниже голову опускал. На него никто не смотрел, вроде даже сочувствовали.

— А я теперь должна разбираться, отвечать за твое своевольство. Сигнал поступил, — помахала она помятой, сложенной вчетверо бумажкой. — Говорят, Алевтина Грачева приказала?

Кто-то засмеялся — нет, не Пыркин, его скучающий взгляд елозил по потолку.

— Ничего она мне не приказывала! И вообще, ставят и ставят выпивку, а я что — лошадь? — весь кумачный, несвязно выкрикнул Юрка. И опять носом в беленую стену.

Зимина молчала.

— А я вот что скажу, Ольга Дмитриевна, — встал с переднего ряда немолодой приземистый человек — бригадир тракторной техники Борис Николаевич, — за глаза и в глаза его звали только так: «Борис Николаевич». На тяжелом коричнево загорелом лице цыганисто поблескивали белки глаз. В такт своим мыслям он постукивал по ладони гаечным ключом. — Я, как коммунист, и все, значит, такое, считаю — это мое упущение. Пудов у нас в Холстах, конечно, был председателем колхоза и привык погонять людей и допускать всякую грубость. Но Юрка никогда наружником не был. Если и шел против батьки и матки, то это еще как посмотреть, чья правда. Так что, все путем! А к Пудову я сам схожу, и, если надоть, поможем.

— Пожалуйста, Борис Николаевич. Надо поправить положение, так ведь, да? — Зимина обвела взглядом механизаторов: — И поле картофеля за Васильевском сегодня же опахать! До самого леса. Все свободны.

Она подождала, пока вышли, и стала обсуждать с управляющей, какие поля обрабатывать в первую очередь.

— А стушевался парень, когда про Алевтину помянула, — отметила как бы про себя, вспомнив замешательство Юрия.

— Да ведь что-то было промежду их. — Испитое личико управляющей оживилось и даже голосок понизился от сладостного ехидства: — Ох и горячая она баба — Алевтина!

— Да уж, у нее не поскакал бы с поля на поле, как заяц, хотя бы и Пыркин, — холодно сказала Зимина, удивляясь, как до сих пор не замечала стертости, бесцветности физиономии управляющей.

2

Из лощинки видно, как туман подсинивал снизу лес. Тянуло горьким духом потревоженной ботвы — картошка посажена до самого леса, за которым уже Сапуново, а левее и Холсты. Поле замусорено молочником и лебедой, за трактором тянулись черно-рыжие чистые гряды. Казалось, невысокие кустики картошки выпрямляются, охорашиваются под солнцем — Юрка любил видеть, как поле на глазах принимало ухоженный вид, и трепка, полученная от директора, постепенно теряла свою возмутительность.

Про Алевтину Ольга Дмитриевна могла бы и промолчать при Пыркине. Из-за нее он не раз налетал на Юрку драться, не раз растаскивали их еще до того, как погиб отец. Это Пыркин изгалялся, говоря про него то «теленок», то «мешком ушибленный».

Чем шире разрасталась полоса чистого поля, тем бледней рисовалась сцена в красном уголке. Ну, не вспахал огороды Боканову и Пудову. У него отец тоже был участник Великой Отечественной, а ни у кого не просил помоги, у него — да, просили, по всей деревне терраски прирублены руками отца, обновлены цоколи, крылечки, венцы в полах, еще там чего — никому не отказывал. А сам — нет, ни к кому не обращался. И на пенсию не пошел бы, если бы жив остался. А эти гляди — сразу и на пенсию. Конечно, дядя Григорий Пудов инвалид, без ступни, с самой войны в валенках колдыбает. Но детки-то в городе, всех на сладкую жизнь потянуло. Приезжает зять картошку копать, дрова пилить, вот пусть и огород к посадке готовит. И Бокановым почему-то Юрка обязан огород обрабатывать. Ну, дядя Степан Боканов без руки (по плечо левую отхватили!), но и его четверо ушли из деревни…