Где твой дом? - [42]

Вскоре она явилась на птичник в новом синем комбинезоне с белой строчкой и белыми пуговицами. Чувствуя себя ловкой и стройной, с удовольствием расхаживала по птичнику, не избегая случая и по совхозу пройтись. Это ведь тоже наряд, хоть и не праздничный, а рабочий.

«Ах, тетя Наташечка, как ты все умеешь сделать и как же ты все понимаешь!»

Не прошло и недели, как вся их девичья бригада — «ути-ути» — оделась в такие же яркие, хорошенькие комбинезоны. Потом еще Руфа придумала повязывать на шею свой голубой с розами шарфик — это вышло кокетливо и красиво. Вслед за ней и все в бригаде завели себе разные шарфики, белые воротнички, цветные платочки в кармашек на груди… Все чувствовали себя ловкими и нарядными, и это чувство создавало и поддерживало на утином берегу хорошее, праздничное настроение.

Прослышав о таких причудах, на птичник заглянула Вера. Она вошла, молча и осуждающе поглядела на веселых, нарядных девчонок.

— К чему это? — сказала она, чуть выпятив нижнюю губу и покачав головой. — Работа есть работа. Тут наряжаться некогда, да и не к чему. Через два дня все грязное будет,

— А мы выстираем, — спокойно ответила Руфа, — выгладим и опять наденем.

— Форсите всё. Работать некогда будет, если так-то форсить.

— А у нас работа от этого не страдает. Мы в две смены работаем, время есть.

— Да разве у вас работа? — Вера пренебрежительно усмехнулась. — Дом отдыха у вас, а не работа. Мне вот наряжаться некогда.

— А почему же не работа? — слегка обиделась Руфа. — Мы свои обязательства выполняем. Надеемся, что выполним до конца, сколько обещали — сдадим.

Но Вера уже не слушала. Окинув хмурыми глазами утиное стадо, она повернулась к Руфе спиной и ушла.

Женя не вмешивалась в этот разговор. Сердце ее для Веры было закрыто. Она готова была, если нужно, помочь ей; готова была по-прежнему носить ей книги и заботиться о том, чтобы ее приглашали в клуб на праздники и на лекции… Но Вера любила Арсеньева — и это встало стеной между нею и Женей. Ревнивая материнская кровь делала Женю жестокой и непримиримой. Здесь она ничем не могла поступиться. А делать вид, что по-прежнему сердечно относится к Вере, не хотела.

Все, казалось, шло как обычно. Женя работала, иногда шутила с подругами, смеялась. Но, когда оставалась одна где-нибудь на сыром песчаном берегу, среди шума берез и утиного лепета, ей казалось, что жизнь кончена. Ни радуг, ни празднеств, ни радостей. Работа, работа, работа, ученье и снова работа. Вот и все, что ожидает впереди. А чего еще ждать человеку, если его чувства не встречают ответа? Ей уже казалось, что та колдовская ночь, когда они стояли с Арсеньевым под золотыми шарами, просто приснилась ей. Ведь она мастерица видеть сны…

Но радость, как и горе, почти всегда приходит неожиданно. И почти всегда не оттуда, откуда ждешь. Сегодня на закате Женя вошла в загон и вдруг увидела, что утиное стадо стало совсем белым. Молодые уточки вырядились в белоснежный шелк и ходили, отсвечивая на солнце своими тугими крыльями.

— Ух ты! — удивленно сказала Женя.

Женя и сама не думала, что может так обрадоваться этому, — ведь и ухаживала она за утятами, и кормила их, и обогревала только потому, что должна была все это делать, должна, и все. И радости от этого никакой не было. А сегодня вот вдруг обрадовалась, и даже сердечная тоска ее смягчилась и отступила.

Руфа появилась из-за сумеречных ветел тихая, задумчивая и какая-то отрешенная. Она шла по серебряной кромке озера, маленькая, в своем голубом комбинезоне, и ветерок поднимал тонкие светлые пряди у нее на голове.

— Ты уже здесь?

Женя усмехнулась:

— Как видишь. А волосы у тебя — будто дымок над головой.

— Ну как — справишься?

Женя неуверенно пожала плечами:

— Постараюсь.

— Не уснешь?

Это было самое опасное. Сон настигал ее врасплох, он просто захватывал ее на ходу, как только наступал час, когда она привыкла ложиться дома.

— На танцах небось не засыпаешь, — дразнили ее подруги, — и до самого утра можешь проплясать. А вот на работе…

Да, проплясать можно и до утра, тут сон не смел даже и близко подступить. А вот на птичнике при дремотном свете одинокой лампочки, под монотонный лепет утят, около теплого дыхания брудеров Женя ничего не могла поделать — пестрые сны лезли даже в открытые глаза.

Руфа до сих пор не доверяла ей ночных дежурств. И лишь сегодня в первый раз решила оставить ее одну — Женя сердилась и уверяла, что уже научилась не спать, что в прошлый раз всю ночь продежурила с Фаинкой и ни разу не уснула.

— Все-таки я с тобой побуду немножко, — сказала Руфа, — проводим полночь, а тогда и пойду.

— Как с маленькой, что ли?

— А ты не обижайся. Я не потому, что не доверяю. Мне просто самой хочется с тобой побыть… Как-то на душе — не знаю как сказать… ну, не скажу, что волнение, а так, зыбь какая-то… Шорников у меня тут был, сидел все. Наговорил, наговорил. Вот поработает в совхозе, окончит заочно курсы по подготовке в вуз — и пойдет изучать кибернетику. И, конечно, потом на Марс полетит.

— Он что-то часто к тебе забегает… — заметила Женя.

Руфа, занятая своими мыслями, не обратила внимания на ее лукавый намек.

— А мне, Женя, вдруг стало страшно. Мир такой большой, такой огромный-преогромный, и разные страны, и разные люди, и города, и моря, — чего только нет на свете. А я, что же я-то? Неужели так вот и просижу весь век у своего озера около уток? И никогда ничего не увижу? Вот говорят, что в Черном море, и в Средиземном тоже, синяя вода, совсем синяя, как василек. А если в ладони ее зачерпнуть, она все равно синяя или как? И горы — какие они? Видела я их в кино, но походить мне по ним хочется. И вообще… Нельзя же только в кино поглядеть — и ладно. А если самой, своими глазами, то как?